Последние тридцать

Дмитрию Павловскому посвящается

В июне 2015 года в Москве скончалась Джуна Давиташвили – целительница с удивительной – пусть даже в значительной мере вымышленной – биографией. Ее история - это хороший повод задуматься о судьбе магии и магических практик в России за последние 30 лет. Тем более что Джуна, дом которой быстро превратился в своеобразный салон советского столичного бомонда, приехала в Москву в 1980 году, а в 1989 году – в разгар Перестройки – на центральном телевидении появились ее массовые телевизионно-народные аналоги в лице Алана Чумака и Анатолия Кашпировкого. Яркое появление Джуны в столице, внимание к ней советской аристократии, ее самоинсценированная биография и даже способы обращения с ней советских институтов знания – все это можно рассмотреть как своеобразный символ внутренней мировоззренческой коллизии советского общества в отношении магических практик. Эту коллизию вполне можно считать одним из глубинных факторов внутренней деградации советского мировоззрения, освободившей в постсоветский период стихию магической иррациональности, бурлившую за его рациональной витриной.

Однако прежде договоримся о понятиях. Что такое магия? На первый взгляд, это весьма расплывчатый термин, обозначающий различные колдовские практики: шаманизм, вуду, алхимию, астрологию, гадание и многое другое. С первого взгляда понятно, что эти явления настолько исторически и культурно разнородны, что пытаться дать им общую содержательную дефиницию – бессмысленное занятие. Расхожая попытка определить магию через категорию «сверхъестественного», очевидно, крайне наивна, поскольку, например, «сверхъестественное» колдовство преследовали люди, верящие, что в виде хлеба и вина в таинстве евхаристии они приобщаются к плоти и крови Христа. Поэтому некоторые современные антропологи часто указывают на то, что магические практики намного ближе к современной науке, чем многие религии, поскольку основаны хотя и на специфическом, но все же весьма определенном представлении о причинно-следственном устройстве мира, не признавая «чуда» как события, не имеющего никаких на то причин и никак не объяснимого. Еще одна трактовка магического, также устаревшая, рассматривает его как некий рудимент, обреченный на отмирание по мере того, как общество становится более рационалистическим. Такой трактовки придерживался Дж. Фрезер, выстроивший эволюционную последовательность «магия – религия – наука», ее же можно обнаружить и в знаменитом определении процесса «расколдования мира» Макса Вебера: «В [кальвинизме] находит свое завершение тот великий историко-религиозный процесс расколдования мира, начало которого относится ко времени древнеиудейских пророков и который в сочетании с эллинским научным мышлением уничтожил все магические средства спасения, объявив их неверием и кощунством».

И все же все перечисленные практики вполне можно объединить одной общей чертой: магия – это альтернативный по отношению к нормальному (господствующему) порядку знания способ влияния на события мира. Маг – это человек, предлагающий некий альтернативный способ воздействия на ход вещей: будь то вещей реальных, за которые сегодня отвечает наука, будь то потусторонних – за них обычно отвечает господствующая религия. Астрологи, знахари и предсказатели таким же образом преследовались христианской религией, как и современными научными обществами по борьбе с лженаукой. Это эксцентричное положение мага создает как его привилегии (вроде особняка на Арбате у Джуны), так и особые риски его существования, связанные с тем, что он выступает как конкурент господствующей группы жрецов или экспертов (на Джуну ополчились именно советские академики, называя ее «Распутиным в юбке»). Такое положение – конкуренцию официально одобряемых экспертов и альтернативных магов – можно обнаружить, пожалуй, в любой культуре, которая нам исторически более или менее детально известна. Такой дуализм вполне функционален также с точки зрения индивидуальной перспективы, поскольку создает дополнительную возможность для утешения: у отчаявшегося человека всегда есть альтернативная надежда, когда исчерпаны «нормальные» средства. Этот баланс легко обнаружить и на других уровнях, например появление научно-фантастической литературы, основанной на экстраполяции научной рациональности, было быстро уравновешено расцветом жанра фэнтези, основанного на эксплуатации всевозможных магических мотивов.

А вот советское общество в этом вопросе стояло совершенно особняком. И эта особенность имела свои последствия в переломный перестроечный и постсоветский период, когда произошло фактическое исчезновение понятия рациональной нормы – таким образом, что магическая культура разлилась настолько широко, что утратила всякие очертания.

В чем же состояла эта его особенность? Советский строй был учрежден как общество, где господствует единственно-верная «научная» доктрина – марксизм-ленинизм. Собственно, обладание этой доктриной и легитимировало захват власти большевиками, разогнавшими, в конечном счете, за ненадобностью даже Учредительное собрание. Эта доктрина понимала себя как учение, рационально разгадавшее логику исторического развития и его законы, а также овладевшее ими для реализации своих практических целей. У этой доктрины не было и не могло быть никаких альтернатив: она видела мир насквозь и полагала, что может им безраздельно управлять, следуя распознанной логике развития истории и природы. Например, следуя этой доктрине, можно было сломать весь социально-экономический уклад страны, реализуя задачи коллективизации и индустриализации как необходимого этапа, который нужно пройти на пути к построению нового общества; можно было заниматься «формовкой» нового человека в ходе «культурной революции»; можно было выращивать, как утверждал академик Лысенко, любые формы растений, отрицая их всякую самостоятельную – генетическую - природу. В этой системе не было места и для религии – этого естественного исторического союзника науки в борьбе с магией (сколько-нибудь терпимое отношение к религии, возникшее в ходе Великой Отечественной войны, объясняется социально-политической прагматикой военного времени, в нюансы которой здесь не место вдаваться). Некоторая проблема, однако, состояла в том, что все прогнозы этой доктрины, выдававшей себя за научную, не очень-то сбывались. Мировая революция, которую со дня на день ждали большевики, только что захватившие власть, не происходила; экспроприация собственности и изменение базисных производственных отношений не приводили к возникновению коммунизма, наступление которого постоянно приходилось откладывать на потом.

Как и лозунг полного и окончательного освобождения, по которым совершалась революция, обратился в свою противоположность в лагерной экономике, так и самая «научная» доктрина, не имевшая никаких границ, обращалась в свою противоположность – иррациональную идеологию и пропаганду, а сам опыт советской жизни приобрел зловеще-иррациональный характер. Характерно, что в «Мастере и Маргарите» самая темная сцена романа – это реальный арест Мастера. Вообще говоря, этот роман Булгакова можно интерпретировать именно как выдающуюся литературную попытку восстановить в своих правах иррациональный – магический и мистический – элемент жизни в качестве необходимого условия человеческого существования: «Не будешь ли ты так добр, – говорит Воланд, обращаясь к Левию Матвею, – подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп».

Что же, однако, на деле, означало безраздельное торжество (якобы) научной и рациональной доктрины по отношению к любой иррациональной, магической стороне жизни? Только то, что в силу своей тотальности и безальтернативности эта доктрина впитывала в себя любую форму иррациональности, превращая ее в составную часть себя и внутренне перерождаясь. Симптоматично, что действие самого известного литературного произведения, популяризовавшего занятие наукой в позднесоветский период, – «Понедельник начинается в субботу» (1965), разворачивается в Научно-исследовательском институте Чародейства и Волшебства. То, что в повести Стругацких можно рассматривать как юмористический прием, с горькой иронией предвосхищает некоторые моменты биографии Джуны Давиташвили, которую, если верить легендам из СМИ, едва ли не по распоряжению самого Леонида Брежнева обследовали в специальной лаборатории Института радиотехники и электроники, куда она была взята старшим научным сотрудником, на предмет выявления паранормальных способностей. Биография Джуны, сколь бы мифологизированной она ни была, позволяет прояснить кардинальную особенность «магического» в позднесоветский, да и постсоветский период, а именно его тенденцию к неразличимому слиянию с официальным, «нормальным» порядком. Это видно в пристрастии целительницы к военному мундиру, в рассказах о ее важной роли, сыгранной в международных делах уже при Борисе Ельцине, упоминаниях о зарегистрированных медицинских патентах и др. Если мы обратимся к другому позднесоветскому регистру научно-популярных изданий, то следы этого странного симбиоза «научного» и «магического» нетрудно отыскать в советских подшивках журнала «Знание – Сила», где постоянно обсуждаются паранормальные темы, связанные с гипнотическим опытом и проч. Именно из этой симбиотической культуры, сформировавшийся в поздесоветский период и, как можно небезосновательно предположить, во многом проходившей по засекреченной линии «для служебного пользования», вплоть до последнего времени возникают генерал-лейтенанты запаса, подобные «доктору технических и доктору философских наук» А.Ю. Савину, предлагающему на своих тренингах овладеть, среди прочего, техникой «диагностировать состояние органов человека без применения каких-либо приборов по его инициалам (Ф.И.О.), фотографиям, мысленному представлению (фантому)» (http://www.generalsavin.com/education/trainings).

Иначе говоря, претензия на безальтернативную рациональность советского мировоззрения обернулась, в конечном счете, причудливой паранормальной амальгамой, когда стареющие руководители советского государства, в распоряжении которых находилась самая авангардная теория мироустройства, а также всевозможные комики, артисты и поэты обращались за помощью к «царице ассирийских общин мира», как затем себя будет называть Джуна. Она же, в свою очередь, проходит в качестве подопытного объекта испытания в научных лабораториях и при этом всеми силами демонстрирует признание своего статуса со стороны государства (ряд наград, включая Орден дружбы народов) и научного сообщества («почётный академик 129 академий мира», «профессор» и т.д.). Таким образом, причудливая и неразличимая смесь нормального и паранормального образовалась уже в позднесоветский период. Доступ к нему, однако, был весьма ограничен богемной тусовкой номенклатурной и творческой элиты, что, разумеется, само по себе маркировало такую практику как дефицитную и притягательную: магическое было таким же сверхдефицитным товарам в советском обществе, как и автомобиль Мерседес.

Появление в эпоху перестройки на экранах центральных советских каналов упомянутых Чумака и Кашпировского демократизировало эту практику, моментально превратив ее во всенародно-доступную, что можно рассматривать как вполне себе эгалитарный жест еще в духе советской власти – культуру в массы, причем сразу и много.

Постсоветская история магии – это история ее неограниченного распространения во всех слоях общества. Целители, предсказатели, астрологи и экстрасенсы заполнили не только экраны телевизоров, но и сформировали огромный и дифференцированный рынок услуг. К этому следует добавить широкое движение «здорового образа жизни», выстраиваемого во многом как альтернативная медицина, то есть как медицина знахарей и врачевателей. Новая же элита сформировала новые закрытые для непосвященных ниши и практики, это отдельная большая тема для изысканий.

Попробуем определить основные факторы этого постсоветского процесса, который можно определить – вслед за знаменитым тезисом Макса Вебера о том, что современная цивилизация «расколдовывает мир», – как невиданное по масштабу обратное «заколдовывание мира». Во-первых, крах советской идеологии, объявлявшей себя наукой и научной философией, дискредитировал модель рациональности как таковую, стимулируя стремление к поиску альтернативных способов навигации в окружающем мире (эта тенденция была лишь усилена в образованном слое за счет повального увлечения «постмодернизмом», нивелирующим ценность рациональности). Магические практики при этом обладают несомненным преимуществом, поскольку сводятся к простым ритуалам, позволяющим «сильно не заморачиваться» по поводу окружающего мира, продолжая решать свои элементарные практические задачи.

Во-вторых, резкий слом социальной реальности настоятельно требовал новых средств ориентации в неопределенном, катастрофически быстро изменяющемся мире. Поскольку погрязшее в догматизме, советское по своему генезису научное и, прежде всего-гуманитарное сообщество, отвечающее за вопросы ориентации в культурно-исторической и социальной реальности, было фактически неспособно рационально справиться с новой ситуаций, его функции взяли на себя всевозможные иррациональные течения, включая элементарные магические практики (гороскоп предлагает хотя бы какую-то определенность для человека на предстоящий день, а суррогатные интеллектуальные концепции в духе господина Дугина, изведавшего в начальный период творчества разные «пути абсолюта», позволяют с геополитической легкостью ориентироваться в истории и политике). Наконец, активный процесс де-секуляризации, связанный с возрождением религиозный жизни, также имел отчетливо выраженный популярно-магический уклон, что проявляется, например, в повседневной практике освещения автомобиля или оснащения его соответствующими охранительными амулетами, в чем проявляется именно элементарная обрядово-магическая, а не религиозная – по крайней мере в христианском смысле – практика.

Таким образом, выход из советской – на деле иррациональной – реальности в постсоветскую отнюдь не обернулся установлением разграниченного баланса рационального/иррационального, нормального/альтернативного. Эта ситуация, которую мы анализировали, прежде всего, применительно к повседневной культуре, разумеется, не сразу дает о себе знать, там где речь идет о «твердом ядре» рациональности – естественных науках, технике и инженерии. Однако и здесь последствия постепенно сказываются. Даже если оставить в стороне опосредованные и далеко отстоящие вопросы макро-технологического развития – а они безусловно есть (ракеты-то падают, изобретения Петрика поддерживают представители крупнейшей российской партии, а Дугин считается кем-то ученым), – то кризис рационального как нормы, размывание границ между рациональным и иррациональным в любом случае ведет к снижению качества экспертного «знания для принятия решений», замене аналитической работы непонятно чем или кем индуцированными интуициями с непросчитанными последствиями решений, принятых на их основании. И хотя магическому должно быть место в культуре (да оно и по факту всегда обнаруживается), граница между магическим и рациональной нормой должна иметь отчетливый характер. В противном случае они сливаются в некую причудливую амальгаму паранормального целителя в погонах, являющегося при этом доктором многих наук, академиком и профессором.