Последние тридцать

Я стою рядом с огромной надписью «СОЮЗМУЛЬТФИЛЬМ». На улице темно — вечер, почти шесть. Надпись выполнена изо льда и подсвечена снизу цветными лампами, долженствующими формировать новогоднее настроение у смотрящих. Она где-то в полтора раза выше меня и по совокупности причин выглядит жутко. Сделана она была не зря — надпись предваряет ледовый городок, сооруженный к национальному празднику для удовольствия народонаселения. Стою я на этой позиции также не зря: в нескольких десятках метров от меня светится зелёным непретенциозная буквенная конструкция — «Юбилейная» — этим словом обозначена гостиница. Всё дело в том, что из славного города Новосибирска прилетела, как в стихотворении, хорошая девушка Рита, а я вызвался поджидать её у гостиницы, чтобы рассказать свежие шутки. Хорошая девушка Рита работает в популярном издании «Тайга.инфо» и была привезена компанией, чтобы стать свидетелем того, как постсоветские люди перевыполняют пятилетки в строительстве энергетических объектов. Она, конечно, стала свидетелем, но это вчера, а теперь она выходит на холодный воздух, спускается по ступеням, и я ей с порога в лоб начинаю предлагать на предмет посещения местные достопримечательности: отделение Почты России, тёплый банкомат Сбербанка, магазин дешёвой одежды «Глория Джинс». Маргарита чует интонации афериста и на такую крамолу не соглашается. Я сдаюсь и вытаскиваю из-за пазухи козырь: главный в городе памятник Ленину. В глазах моей спутницы экстаз — решено.

До памятника идти — рукой подать. Вождь и учитель возвышается на постаменте непосредственно на площади Ленина. Площадь Ленина (на которой, к слову, находится вышеупомянутая гостиница) всей своей торцевой частью примыкает к улице Ленина, которая по совместительству — главная улица города. Город, кстати, называется Благовещенск, хотя с такими улицами, площадями и памятниками мог бы называться как-нибудь иначе.

От Ленина совсем недалеко до набережной. Там река Амур. Через реку Амур — демонстрирую я спутнице — запросто можно увидеть наших исторических партнёров, верных друзей, преданных товарищей и текущих коллег. Исторические товарищи во всё побережье светятся какими-то невообразимыми огнями: Чикаго с поправкой на масштаб. Ещё пару десятков лет назад по обоим берегам Амура стояли непричёсанные деревни, теперь же на одном берегу страшно прогрессивный город, а на другом деревню хотя бы немножко причесали, да и то не во всех местах. Мы с Маргаритой идём по причёсанному, и я сообщаю: «Вот, например, животные». Она обращает взгляд в указанном направлении, видит громадных зверей изо льда, подсвеченных изнутри фонарями разного цвета, и говорит, что у них в Новосибирске такого нет. Скотина вся сплошь уродлива (я перепутал таксу с конём), но меня тут же наполняет сладостная гордость, сердце моё стучит в ритме местного патриотизма: у нас имеется, а у их — нема.

Стемнело уже совсем, спутница моя город не увидит, в связи с чем я за неё внутренне спокоен. В качестве увеселительной программы предлагаю при помощи воя исполнить увертюру из запрещённой на территории Новосибирска оперы композитора Вагнера. В ответ на согласие жульничаю и декламирую Кушнера. Снова выходим на улицу Ленина, я Рите показываю, вот, смотри, мол, стоит здание краеведческого музея, обшарпанное, ремонта лет пятьсот не было, скоро развалится, смотреть страшно, а вот прямо по соседству (натурально соседнее строение) стоит здание арбитражного суда, бело-кремовое, с золочёными табличками, с мраморными ступенями, с какими-то архитектурными изысками стиля «русское бюрократическое ко-ко-ко», с мезонином! — а слева через дорогу от этого диптиха стоит ЗАГС, тоже не в лучшем виде. И бог с ней, с культуркой, с музеями там всякими; приятельница из Новосибирска мне говорит: «Да в каждом российском городе так — вот стоит ЗАГС, вот рядышком с ним музей, а по соседству арбитражный суд». В голосе визави — ирония, но, по большому счёту, у меня нет никаких причин не воспринимать её слова всерьёз. Я, в общем, примерно так себе всё и представлял.

II

Нужно сказать, что по России я почти не ездил, а потому никакого другого длительного опыта, кроме жизни в своём городе, у меня нет. На первый взгляд кажется абсурдным бездумно переносить признаки того места, в котором сам живёшь, на все остальные регионы. Однако же, как минимум, теоретическая почва для подобной экстраполяции есть. Такой почвой является жёсткая централизованность текущей политической системы вообще и, конечно, централизованность в отношениях «центр — регионы» в частности. В основе этой централизованности лежит намеренная унификация: сокращение потенциальных бифуркационных точек в работе системы, равно как и сокращение элементов системы вообще до возможного (а временами и невозможного) минимума, подведение всей вертикали под одни общие принципы. Это сделано с расчётом на незамедлительное исполнение руководителями «субъектов» «федерации» любых директив сверху, это сделано, очевидно, для более полного контроля центра над регионами. Можно долго объяснять почему, но факт заключается в том, что такая модель управления почти совсем не подразумевает обратной связи снизу вверх, а также совсем-совсем не подходит для качественной реализации определённых конструктивных шагов по позитивной трансформации действительности. Это, в общем, не большая беда, если мы вспомним, что конструктивные шаги по позитивной трансформации действительности совсем не входят в перечень тех мечтаний, надежд и намерений, которые формально могут быть обозначены как основные цели деятельности федеральной власти в России.

Так было, конечно, не всегда.

В Российской Империи и СССР любая региональная идентичность вымывалась, нивелировалась, смягчалась, полномочия региональных властей были минимальны. Совершенно очевидно, что вкупе с отсутствием исторически сложившихся строгих географических и культурных границ между регионами, региональная идентичность к концу 80-х годов прошлого века была в глубоко подавленном состоянии. Однако же потребовалось, в сущности, меньше пяти лет, чтобы процессы подъёма регионального сознания и местного патриотизма вошли в активную стадию.

Развитие региональной идентичности в России начинается в конце семидесятых годов прошлого века, когда резко снижается мобильность (в том числе насильственная) населения, вокруг более постоянных руководителей регионов формируются региональные элиты, стабилизируется административно-территориальное деление. К середине девяностых годов, когда в разгаре был кризис общероссийской идентичности, значительная политическая сила перемещается в регионы, они начинают активно участвовать в политической жизни государства на общенациональном уровне. В это же время проводятся соцопросы, которые в динамике показывают, что всё больше людей определяют в качестве родины свой регион, и всё меньше людей в этом качестве видят Россию и бывший СССР; вместе с этим повышалось доверие к местной власти, что также было отражено в социологических исследованиях. Это была ещё одна ступень на пути к формированию мощной региональной идентичности. Однако этот процесс резко прерывается в начале двухтысячных, когда центральная власть России снова берёт курс на максимальную централизацию.

Причины такого разворота довольно очевидны и многократно были проанализированы: в силовой парадигме текущей политической власти любая степень автономии региона расположена в одном шаге от сепаратизма, а значит — развала страны или бунта против федеральной власти. Централизация ещё и бюджетной политики вкупе со скоро последовавшим распространением неподконтрольных местным властям государственных корпораций в максимальное количество сфер жизнедеятельности наводит на мысли о некоторых дополнительных мотивах процесса рецентрализации.                                                     Неисполнение главного закона страны для нас в 2016 году уже такая себе новость, но стоит всё-таки проговорить, что вот мы оказались в таком положении, когда один из главных конституционных принципов устройства государства не имеет ничего общего с реальностью: никакой федерации на территории Российской Федерации, конечно, нет. Больше всего современная Россия напоминает слабоуправляемое унитарное государство. Субъекты федерации здесь разумнее было бы называть объектами, поскольку почти никакого значительного самостоятельного действия регионы уже давно не совершают. Если продолжать говорить про систему региональной власти, то можно вспомнить и про мэров / губернаторов. Во-первых, политика рецентрализации не ликвидировала авторитарность некоторых региональных режимов. Во-вторых, совершенно очевидно повальное инкорпорирование криминала в региональную власть. Мне не надо далеко идти за примерами: пост губернатора Амурской области до марта 2015-го занимал рыбак и цветовод Олег Кожемяко. В числе прочего, Кожемяко в конце 90-х возглавил совет директоров ПБТФ (Преображенская база тралового флота - прим.last30), против которой в скором времени было открыто два уголовных дела за браконьерство. Дальнейшая деятельность исследователя морских ресурсов во Владивостоке также примерно известна. (В середине 2000-х для такого рода политических деятелей в региональных СМИ имел хождение эвфемизм «авторитетный предприниматель».) Неоднократно род деятельности Кожемяко обозначался как «лидер ОПГ». На эту тему есть занятный текст Александра Хинштейна за 2005 год, нынче с сайта депутата удалённый. Затем Кожемяко ожидал изумительный путь государственного и политического деятеля, а также крепкого хозяйственника. Совсем недавно он был переброшен на пост губернатора Сахалинской области. И отсюда вытекает ещё одна важная тема: кочевание оленей по степи. В любом адекватном федеративном устройстве для региональных властей существует система правил оседлости: местный чиновник должен в управляемом регионе или родиться, или прожить какое-то время. Однако мобильная договорная система разруливания подобных вопросов в России такими мелочами не обременена. Любой конкретный пацан и крепкий хозяйственник может по базару быть командирован в любой район со снятым позорником, потому что родина перманентно находится в опасности, а ценных кадров у нас в запасе не так много. Правила оседлости нужны не из метафизической привязанности царя к земле, а из вполне рациональных соображений: каждый отдельный регион обладает собственной спецификой, в которую руководителю неплохо было бы вникнуть перед вступлением в должность. Однако, как уже было сказано, текущая модель отношений «центр — регионы» не подразумевает федеральными и региональными властями учёта региональной специфики.

Про бандитов, впрочем, говорить малоинтересно. Проблема не только и не столько в том, что регионами в России рулят умственно не обременённые ничем не примечательные жулики, воры и посредственности.

III

Большую часть регионов России на сегодняшний день характеризует отсутствие или неявность политико-культурной самоидентификации. Это абсолютно закономерное явление, причины его очевидны — та самая политика рецентрализации, запущенная федеральной властью в начале 2000-х. Люди в регионах совершенно не понимают, кто они и чем они отличаются от людей в каких-нибудь других регионах. Это было бы половиной беды, если бы в России существовала некая общенациональная идентичность. Однако после распада СССР и исчезновения идентичности «советского человека», идентичность российская так и не была сформирована. Удивляться, опять же, нечему: автократический монетаристский режим не подразумевает выстраивания идеологического базиса своего существования. В последние годы «смысловики» во власти задались этим вопросом, но получается у них, как мы видим, не очень хорошо: эклектичный коллаж архаического сознания с православием и культом победы недостаточно целен и конкретен для выработки на его основе национальной идентичности. Кроме того, довольно давно в регионоведении и смежных дисциплинах была выявлена стойкая связь между формированием национальной идентичности и существованием региональных идентичностей, чья роль также велика ещё и в общей консолидации граждан государства. Получается порочный круг: два уровня идентичности не могут существовать друг без друга, причём первый в России попустительски не формируется, а второй активно уничтожается.

Надо сказать, что региональная идентичность и местный патриотизм — явления не однозначно хорошие. Такого рода идентичность может разрабатываться (косно и неумело) местными властями во вполне корыстных интересах обеспечения собственной легитимности, получения дополнительного влияния. Однако, даже несмотря на это, уже сам факт конкуренции между региональными руководителями и центральной властью, факт противовесов, которые образуются в итоге, можно отнести к позитивным явлениям.

Проблема самоидентификации непосредственно завязана на проблемы аксиологические. Какие консенсусные национальные ценности можно выделить сегодня в России? Какие общегражданские ценности? А региональные? Известный эстрадный певец со случайной пропиской в Следственном комитете Владимир Маркин может бесконечно писать колонки в «Известия» о том, что русским все в мире завидуют на предмет исконно наших характерных черт: доброты, широты души, глубины эмпатии и прочей прекраснодушной туфты, однако это а) не имеет никакого отношения к российской действительности; б) не может быть переплавлено в конкретные вербализуемые ценности, которые могут быть приняты или которым можно обучить. Все исследования с начала двухтысячных однозначно говорят о размытии ценностной шкалы россиян. Ценности — это не метафизическое желание поделиться с ребёнком пирожком, это мощнейший фундамент, на котором выстраивается общество (гражданское в том числе), на основе которого происходит национальная и региональная консолидация. Если нет общих государственных или региональных ценностей, совершенно очевидно, что национальная и региональная идентичность не могут полноценно формироваться. И в связи с этим появляются всяческие теории аспатиальности русских — мы, якобы, обладаем пониженной чувствительностью к географическому пространству — границам, расстояниям, — если обладаем ею вообще. Ещё раз: потребовалось чуть больше пяти лет ослабления федеральной власти в середине девяностых годов прошлого века, чтобы процессы формирования региональных элит и местной самоидентификации запустились автоматически. Это не значит, что достаточно просто дать регионам какую-то автономию, — конечно, нужна значительная системная работа по взаимозавязыванию центральной и региональных властей, — однако эта самая автономия совершенно необходима в первую очередь.

Интересным является также то, что все перечисленные проблемы совсем-совсем не актуальны для национальных республик в составе РФ. И во время децентрализации конца прошлого века, и сейчас, согласно ряду исследований, региональная идентичность превалирует над общероссийской. В национальных республиках традиционно сильнее институты местной власти, значительно более определённая самоидентификация — в силу этнических причин.

IV

Хорошая девушка Рита устроилась за столом в кофейне, размотала снуд и на полном серьёзе у меня спрашивает, имея в виду город:

— Ну, что у вас тут происходит?

Я, растерявшись, смотрю в окно и тоже серьёзно задумываюсь, а затем без всякого лишнего кокетства и упадничества серьёзно отвечаю:

— Да ничего.

Это, в общем, правда. Жизни тут, конечно, нет. Не знаю ничего про область, но город очевидно стагнирует. Строятся какие-то новые дома, но квартиры там никто не покупает; в крупных торговых центрах отделы закрываются целыми этажами, — тут, впрочем, не отсутствие региональной идентичности виновато, а Барак Обама со своей русофобской политикой присоединения Крыма. В местных медиа большие интервью с новоназначенным мэром: добродушная тётка подробно рассказывает о том, какие претензии жителей города были учтены при постройке ледового городка на площади в этом году.

Про медиа вообще довольно интересно поговорить. Я уже писал некоторое количество раз про региональные СМИ и напишу, видимо, ещё. Региональные медиа, как и любые медиа вообще, в идеале должны осуществлять ряд функций, среди которых находится, например, трансляция определённых ценностей и осуществление многоканальной коммуникации между СМИ и обществом, внутри общества, между обществом и властью. То есть СМИ, собственно, являются (должны являться) одним из важнейших механизмов построения региональной идентичности. У меня до недавнего времени по поводу региональных медиа были совсем панические настроения. Я довольно давно сделал это таким жупелом и предметом для вечных шуток — не вполне, может быть, справедливо. Опять же, весь мой опыт по этому предмету ограничивается СМИ моего города. Я не могу сказать, что имел с ними какое-то тесное сотрудничество — омерзение по их поводу посетило меня очень рано, — но любое соприкосновение с местными СМИ или их журналистами неизменно оставляло меня в повышенной степени хтонического ужаса, почти метафизического кошмара. На эту тему есть моменты субъективные и объективные. Субъективные моменты заключаются в том, что подавляющее большинство региональных журналистов — люди глуповатые, неамбициозные (или болезненно-амбициозные), совершенно не понимающие, зачем они делают то, что они делают (спроси регионального журналиста про формирование региональной идентичности и посмотри на его лицо), и как можно делать это лучше. Для формулирования таких обобщений необязательно знать каждого регионального журналиста в лицо: во-первых, такому раскладу есть вполне объективные причины, во-вторых, это понятно при любом минимальном взгляде на контент медиа, которые эти люди делают. Опыт федеральных коллег проходит мимо них, в основном потому, что федеральные коллеги для региональных журналистов заканчиваются на холдинге ВГТРК и «Комсомольской правде», которые, как довольно легко можно понять, также делают до известной степени безвкусную непретенциозную продукцию, только в национальном масштабе. Объективные моменты заключаются в катастрофической зависимости региональных СМИ от местных властей. Степень этой зависимости крайне трудно оценить: региональные СМИ России являются малоизученным предметом. Совсем недавно, в конце 2015 года, фонд «Медиастандарт» (проект «Комитета Гражданских Инициатив» Алексея Кудрина) совместно с рядом авторитетных агенств подвёл итоги исследования (https://komitetgi.ru/projects/2020/) «Индекс развития медиасферы». Исследовались некие общие показатели работы СМИ в регионах, их взаимодействие с обществом и властями. Методология исследования на непрофессиональный взгляд выглядит достаточно адекватной. Результаты исследования ни на какие оптимистичные размышления не провоцируют.

Очевидным представляется рассуждение о том, что в любом регионе по сравнению с центром есть некий потолок развития для человека, который до Фуко ещё не добрался, но Дебора уже немножко полистал. Другое дело, что потолок этот, как показывает практика, фантастически низкий. Касательно тех же самых СМИ: совсем недавно (в рамках, правда, учебно-производственной дисциплины) работающая журналистка местного ТВ с крайним недоумением мне выговаривала за употребление оборота «слава богу» в тексте. Напротив этого оборота она приписала вопрос: «Ты правда такой религиозный?» В конце вопроса был, кажется, какой-то смайлик. Мне кажется чудовищным в 2015 году взрослому человеку объяснять, что это вводная конструкция, давным-давно закрепившаяся в обычной бытовой и публицистической речи, что к религиозности она, по большому счёту, не имеет никакого отношения. И тем не менее в региональных медиа и в регионах вообще сложился свой особенный язык, который наиболее полно может быть отражён в новостном заголовке «Белогорская автоледи встретилась со столбом». Эта ситуация кажется мне ужасной. Во-первых, концепция ментальной провинциальности уже давно исчезла из публичного поля. Провинциалы как тип человека (глуповатого, но всегда почему-то высоконравственного) остались, кажется, только в рассказах писателей-деревенщиков и чудовищных сериалах на «России-2». Во-вторых, средства мгновенной коммуникации в значительной степени соединили (хотя бы чисто технически) регионы с центром и между собой. В-третьих, стереотип Москвы-кровососа, который я отчётливо помню из детства, из публичного поля также вроде бы исчез. И вместе с этим в регионах всё равно существует свой отдельный язык и свой отдельный тип мышления, радикально отличный от типа мышления и языка московского или петербургского субэтноса. Мои тексты печатали в The New Times, но меня — я почти уверен — никогда не возьмут в какое-нибудь региональное СМИ, потому что я не обучен этому специальному языку, этой информационной казёнщине, располагающейся только на формальном языковом уровне, не подразумевающей внутреннего смысла; а если и возьмут, мои тексты будут подвергаться безбожной правке или переписыванию (так уже было однажды, когда я на первом курсе вынужден был проходить практику в местном отделении «МК»). У меня нет языка, на котором я бы мог объяснить преподавателям своего вуза или одногруппникам, почему мне не нужен диплом, почему я не считаю происходящее в вузе высшим образованием — моя аргументация упирается в бесконечную бетонную стену, это очевидное коммуникационное поражение. Дело не только в языке, дело ещё и во времени. Здесь довольно часто открываются такие окошечки в прошлое. В моём вузе, например, последняя треть двадцатого века мягко перемежается с веком восемнадцатым: сначала на кинокритике всерьёз и с интонациями морозной свежести заводят дискуссию о постмодернизме, что это, мол, есть суть такое и куда это, мол, нас способно завести; затем на смежных дисциплинах ставится на обсуждение вопрос: а имел ли Леонид Парфёнов морально-нравственное право в своих фильмах упоминать о гомосексуальности людей, организующих «Русские сезоны»? Публика тихо смущается, замолкает и совершенно не знает, как реагировать. При всём этом мне кажется важным отметить, что это отличия не интеллектуальные (или не только интеллектуальные), а ментальные. Вполне вероятно, впрочем, что я преувеличиваю.

V

Ни от кого не требуется изобретение колеса для велосипеда. Конечно, Россия обладает некоторой собственной спецификой, но основные универсальные механизмы федерализации, сильной местной власти и так называемого «федерального вмешательства» довольно давно сложились и с разной степенью успеха работают как в развитых федерациях, где сотрудничество центра и регионов осуществляется на адекватной интеллектуальной договорной основе, так и в областях, характеризующихся повышенной политической нестабильностью (например, индо-пакистанская модель, латиноамериканские федерации). Есть ряд очевидных истин: федерализация — это однозначно хорошо, это не только обязательный элемент и необходимое последствие демократизации, но ещё и одно из важнейших её условий; подъем регионального самосознания необходим для формирования национальной идентичности и объединения страны; автономия регионов является главным способом более качественно решать проблемы населения большого государства; влияние региональной власти на национальный политический процесс является условием значительно большей демократичности осуществляемой политики. Нет никакого смысла рассказывать все эти истины текущему президенту России, он мыслит в другой парадигме, но важно ещё раз это проговорить и запомнить на ближайшее будущее. Как ни парадоксально звучит, но один из важнейших ресурсов России — это как раз её регионы. Нужно просто дать им сколько-нибудь автономии. Речь идёт не о пресловутой свободе делать чего желается, а о вполне определённых возможностях для реализации собственных компетенций в максимальном масштабе, для развёртывания потенциала, обусловленного региональной спецификой. Сегодня таких возможностей ни у регионов, ни у людей в регионах нет.

Общемировые тенденции, идущие от укрупнения к дифференциации, к разделению крупных образований и систем на мелкие, более мобильные, более отвечающие запросам конкретных мелких групп людей, прямо указывают на то, что в современном мире региональные сущности, региональная идентичность важнее, чем национальное самосознание. Я не останусь в своём городе, потому что здесь довольно сильно пахнет мертвечиной. Вместе с этим мне кажется жизненно важным, чтобы через сколько-нибудь лет у какого-нибудь молоденького благовещенца в симпатичном свитере на вопрос «ну, что у вас тут происходит?» было бы что ответить.