Последние тридцать

Тридцать лет назад в моем родном городе ходили в ватниках. Ватник — это была одежда гопника. Чтобы подняться над общей массой, ватнику требовался апгрейд — надо было написать на спине шариковой ручкой “AC/DC”, “Accept” или “Mötley Crüe”. Слушать их было не обязательно — при всей брутальности, ватникам нравилась музыка понежнее. Ватники нюхали клей — алкоголь в 85-м по понятным причинам исчез, ходили по улицам с кассетным магнитофоном “Электроника” — тогда как раз начал появляться “Modern Talking”, могли отоварить гостя с недружественного квартала — и сами рисковали получить, зайдя в недружественный квартал. Так выглядела первая молодежная субкультура, с которой мне довелось столкнуться (в разных смыслах этого слова) — еще не зная, что это называется словом “субкультура” или “неформалы”: эти термины появятся чуть позже. В каком-то смысле те изначальные ватники при всей своей размытости и неопределенности были универсальной субкультурой, в их коренастых фигурах соединились мода, музыка, наркотики, физическая сила и патриотизм — все опорные точки, вокруг которых будут строиться поздне- и постсоветские молодежные сообщества, им просто, как сказали бы сегодня, с брэндингом не повезло. Да и нечестно было бы говорить о ватниках в третьем лице: у меня тоже был ватник, правда, без надписи: во-первых, это было удобно.

Особая манера одеваться и проводить время — и сам факт, что эти манеры могут быть разными — воспринимался в позднем СССР как повод для разоблачения и осмеяния: прожигающий жизнь юноша в слишком широких (или слишком узких) брюках — традиционный герой карикатур в журнале “Крокодил” и объект повышенного внимания дружинников; соответственно, нетрадиционная ширина брюк волей-неволей приобретала оппозиционные коннотации, независимо от желания носителя брюк, становилась вызовом системе. “Свежий ветер перемен”, о котором было принято говорить в связи с Перестройкой, состоял еще и в том, что в этой разности молодежных манер перестали видеть только “блажь” и “тлетворное влияние” — как-то само собою оказалось, что к совсем еще желторотым людям, не похожим на оптимистично-белозубый образ строителя БАМа, надо прислушиваться, их проблемы надо обсуждать, и даже если эти проблемы сводятся к тому, что “нам не дают слушать музыку, какую мы хотим” — это тоже заслуживает внимания. Поначалу речь шла о том, что местные власти должны создавать “кружки и клубы по интересам”, ну или “помогать в организации дискотек” — но быстро выяснилось, что все интересы уже определены, а площадки для общения созданы: осталось только направить на них телекамеру.

из архива Юрия Сапрыкина

Конец 80-х — золотой век молодежных субкультур: того, что в тогдашних медиа называлось словом “неформалы”. Они взяты в телевизор, про них снимают кассовые фильмы, их становится ощутимо много в больших (и даже не очень) городах, и понятно, почему: отечественному тинейджеру не нужно больше думать, как выделиться из толпы, достаточно включить первую кнопку ЦТ — и получить набор готовых стайл-гайдов. С высоты прожитых лет (и нажитого конспирологического опыта) может показаться, что идеологический отдел ЦК вел спецоперацию по продвижению неформалов в массы. Вообще, в большинстве этих фильмов и телепередач речь шла о том, что в металлисты или депешисты идут не от хорошей жизни, все это последствия конфликта поколений, прямой путь к наркомании и вообще трагедия в стиле рок — но металлодепешисты выглядели настолько лихо (особенно на фоне комсомольских функционеров, пытавшихся решать их проблемы), что любой нормальный тинейджер понимал, что дальше делать. В программе “До 16 и старше” показывали проблемный сюжет, как молодой группе “Коррозия металла” не дают репетировать в подвале — но когда перед камерой появлялись собственно молодые музыканты, с размалеванными лицами как у Kiss, и врубали свой спид-метал, сразу становилось понятно, что и с подвалом у них все будет в порядке, и на подвале они не остановятся.

И вообще — даже если отвлечься от телевизора, во всем этом празднике непослушания было такое победительное веселье, что нельзя было не поверить: у этих странных людей в нарядах с Тишинки, у этих чудаковатых художников с коммуникационными трубами, у обвешанных цепями музыкантов и гибких, как каучук, танцоров брейка есть какой-то ключ к завтрашнему дню, все будет именно так, как они скажут, они смазали карту будня — и дальше действовать будут они.

Пройдет еще лет пять, и окажется, что люди в странных нарядах с Тишинки по-прежнему веселятся, и даже с удвоенной силой, но их карнавал локализован в сквотах и клубах, а реальными иконами стиля, ролевыми моделями для новой эпохи оказались те сообщества, что в 80-е оставались за кадром: казанские и люберецкие молодежные банды, первые организованные фанатские группировки, качки из подвалов в спальных районах; все те, кто не обладал особой киногеничностью и не делал выразительных художественных жестов — но имел свой стиль и этический кодекс; и Россия 90-х строилась именно из этих кирпичиков, а не из уличных танцев или проклепанных джинсов.

Если посмотреть сейчас, что объединяло тех, остававшихся за кадром неформалов, на чем строилась их неявная идеология — многое покажется знакомым. Верность клубу (району, кварталу). Четкое деление на “наших” и “не наших”. Здоровый образ жизни. Поддержание иерархии, уважение к авторитетам. Борьба с “тлетворными влияниями” — под это опредение подпадали неформалы первой категории, те, кто объединялись вокруг музыки и моды; любера наезжали в Москву поколачивать волосатых и в качестве безусловного зла попали в тексты “ДДТ” и “Гражданской обороны”. Между ними были свои различия — пожалуй, у зарождающегося фанатского движения и казанских банд по нескольку сот человек различий было больше, чем общего. Несмотря на презрение к моде, у них тоже был свой стиль (больше всего запомнились клетчатые штаны и майки в обтяжку у люберов). И при всех особенностях главный принцип все же был единым: это были сообщества, объединенные не стилем, а силой — и именно это позволило им в 90-е перейти в новое качество.

Бандиты, кажется, никогда не рассматривались как специфическая молодежная субкультура, и слово “неформалы” к ним как-то не клеится, но по сути это оно и было. Все видовые признаки этой субкультуры (манера одеваться, особенный язык, даже специфические жесты) распространились по стране со скоростью лесного пожара в засушливую погоду, причем без всяких телевизионных эфиров. Понятно, что общенациональным стайл-гайдом в этом случае была тюрьма — жаргон и специфические интонации распространяются по пересылкам и этапам, как ток по проводам; но даже этой механикой невозможно объяснить, как люди в Калининграде и Владивостоке, занимающиеся похожим ремеслом, практически одновременно понимают, что нужно носить именно такого цвета пиджаки или такого фасона брюки. В 90-е казалось, что это десятилетие раскрашено в кислотные цвета — но в культурной памяти оно останется черным: как куртки героев “Бригады”, как машина героев “Бумера”, как надгробья на кладбищах во всех уголках необъятной.

Было бы неправдой, впрочем, сказать, что 90-е были только временем бандитов: скорее, они были единственным постоянным элементом пейзажа, в котором все непрерывно менялось. Это сейчас ретроспективно кажется, что в 90-е, например, жили какие-то специальные, отдельные от всего рейверы — на самом деле, в “Титанике” люди с зелеными волосами танцевали бок о бок с братками в черных “Versace”, в очереди в клуб “Птюч” и те, и другие стояли вместе с писателем Сорокиным или поэтом Рубинштейном, где-то рядом, в клубе “Сохо” или галерее Art Pictures, заседала новая московская богема, а буквально по соседству с Art Pictures располагался бункер НБП. Пожалуй, нацболы как раз были принципиально новым субкультурным полюсом, чем-то, что невозможно представить в СССР — субкультуры 80-х, силовые или стилевые, были принципиально аполитичны (и прекрасно встраивались в современный им контекст), а здесь радикальное искусство накладывалось на радикальную политику — и мечтало эту современность отменить. При всей их милитаристской эстетике, у нацболов 90-х стиля было больше, чем силы, и какую бы ересь сейчас о них ни писали, все равно в истории останется фигурка совсем еще юного мальчика, которого бьет ногой сильный и богатый кинорежиссер — просто за то, что мальчику нужна была другая Россия.

Нацболам больше всех не повезло — и вместе с тем повезло: их сажали, убивали и запрещали те же люди, что сейчас сажают “экстремистов” или “болотников”, в приличном фейсбучном обществе сейчас принято считать, что нацболы убивали негров и таджиков, их партия запрещена, их митинги по 31-м числам не удалось задушить запретами — но теперь их задушили разрешениями, их вождь оказался в совсем какой-то гнусной компании. Но еще в середине 2000-х их идеологию и методы присвоили себе прокремлевские молодежные движения, их риторика 90-х вдруг начала просачиваться в язык власти, и сегодня, если включить любое ток-шоу на центральном канале, кажется, что его официально одобренные участники зачитывают передовицы из старой “Лимонки”, а обложки альбомов любимой президентом группы “Любэ” как будто нарисованы художником Лебедевым-Фронтовым.

Впрочем, этой судьбы в 2000-е не избежал никто: любые группировки и сообщества, которые в иные времена выглядели бы альтернативой системе, вызовом миру взрослых, в 2000-е в той или иной степени стали его частью. Футбольные фанаты и крайне правые активисты выполняют деликатные поручения властей. Новые модники, объединенные расплывчатым термином “хипстер”, занимаются проектами городского благоустройства. Иконы хип-хопового стиля гордятся дружбой с Кадыровым. Каждое из молодежных сообществ хотя бы иногда получает интересное ей политическое или финансовое предложение — и редко кто от него отказывается. Речи об альтернативах этой системе уже не идет. Чтобы хотя бы оставаться от нее в стороне, нужно либо уйти с головой в совсем уже аполитичное хобби — кататься на гоночных машинах или на скаковых лошадях; либо уйти в откровенное политическое сектантство, впрочем, и оттуда есть социально одобренный выход — в кофейный кооператив или хороший гуманитарный книжный. Сила и стиль, находившиеся когда-то на противоположных полюсах, окончательно перемешались: фанаты конструируют свой лук, как стилисты на миланских показах, хипстеры тренируются в боксерских клубах, уличные художники рисуют патриотические граффити, байкеры, выглядевшие когда-то откровенными ауткастами, топят за Донбасс на средства госбюджета. Кажется, что если бежать куда-то хоть сколько-то организованной толпой, все равно прибежишь в объятия Росмолодежи.

Но это не значит, что бежать бессмысленно — или что вообще бессмысленно все. Из того, что один хипстер (или байкер, или скинхед, или кто угодно) рисует демотиваторы про пятую колонну, а другой находится в федеральном розыске, следует лишь то, что родовые определения больше не работают — важны индивидуальные усилия. И все прорывы и открытия, которые совершают сегодняшние субкультуры, не пройдут бесследно и точно как-то повлияют на завтрашнюю жизнь — пригодятся ваши идеи, ваши образы или ваши мускулы, а что именно, заранее никогда не угадаешь. И победит в итоге не самый модный и красивый, а тот, на кого сегодня никому не хочется быть похожим. И самые далеко идущие перспективы — у тех, кто сегодня не попадает в кадр. И что бы дальше ни было, останутся на свете те, для кого важен стиль, и те, для кого важна сила, и как бы они ни перемешивались, завтрашнему тинейджеру все равно придется выбирать между одним из этих полюсов. И ватники — что бы там ни случилось, ватники никуда не денутся, с надписями или без, если не реальные, то символические.