Комитеты солдатских матерей возникли в конце 1980-х для защиты прав военнослужащих по призыву, призывников и их родителей. Наша организация, Союз комитетов солдатских матерей России (СКСМР), ничего не может решить без государственных органов. Никому не может оказать помощь. Для того, чтобы предотвратить нарушения прав человека, мы обязательно должны легализовать нашу деятельность, так как мы имеем дело с военными людьми. Мы не сразу это поняли. Первые годы, когда опыта было мало, мы бросались прямо в воинскую часть и пытались сразу решить проблемы напрямую с командиром части. Не получалось. Не всегда получалось.

Мы должны были найти форму общения с государственными органами. И тогда, в 1990-е годы, у нас не было инструментов прямого общения общественных организаций с государством. И ни у кого такого опыта не было. А это важно, потому что у государственных органов свой режим, свой язык. Нужно было учиться разбираться в этом механизме. И постепенно мы разобрались. Мы очень плотно работали с военной прокуратурой, министерством обороны, командующими округами и другими структурами.

Мы были первыми, кто вскрыл ужасную язву на острове Русский, где умирали две тысячи солдат от болезней и издевательств. Это было хуже, чем концентрационный лагерь. Ведь это были наши мальчики восемнадцатилетние, которые ничего не знали и оказались в аду. Тогда мы добились парламентского расследования, суда, и в конце концов этот жуткий учебный центр закрыли. Это произошло благодаря нашим усилиям.

В начале нового века я стала представителем Союза комитетов солдатских матерей России в комиссии по правам человека, преобразованной позднее в Совет по развитию гражданского общества и правам человека при Президенте РФ. Эта структура должна была стать посредником между властью и гражданским обществом, широко представленным общественными организациями российского правозащитного сообщества. В начале 2000-х годов казалось, что у него есть потенциал решать вопросы эффективно. Действительно, образование Совета сыграло свою роль для развития диалога с правозащитниками в такой системе общения. Ну, куда уже выше общения с президентом?

Но дальнейшая практика показала, что этого недостаточно. И постепенно государственная система встроила, вобрала этот механизм общения в себя, стала его использовать преимущественно в собственных интересах. В итоге добиться чего-то через Совет стало не легче, чем когда мы ходили к командирам воинских частей. Совет превратился в бюрократическую машину. Мы писали огромное количество бумаг, рассылали их по разным инстанциям, ждали ответа, потом отвечали сами, постоянно что-то доказывали и прочее. В конце концов добиться чего-то конкретного (а у солдатских матерей все проблемы конкретные!) стало очень трудно.

Думая о годах, которые я провела в Совете (10 лет), я понимаю, что наши ожидания были завышенными и, возможно, наивными. Нет, были, конечно, и успехи. Я бы даже сказала, что Союз комитетов добился немалого. Например, мы повысили пенсию солдатам по призыву, воевавшим в Чечне и ставшим инвалидами Первой группы. Ведь изначально эта категория инвалидов получала самую маленькую пенсию в России. Нам удалось ее повысить, но с каким трудом! Мне пришлось просто устроить скандал на заседании Совета во время встречи с Путиным. Я помню, как, забыв обо всем, кричала: «Ведь вы написали резолюцию на нашем докладе, что надо выполнить! Но два премьера, Касьянов и Фрадков, вас не послушали! До сих пор ваша резолюция не выполнена!» Потом еще встречались с Сурковым, который пришел на заседание Совета. В общении с ним я для убедительности пыталась изобразить грубую, но наивную и честную солдатскую мать. Я ему говорила: «Мы будем теперь знать, что никто не слушается президента». Путин мне говорил, что из-за каких-то сложностей в правительстве не могут решить этот вопрос. А я ему отвечала, что ему надо «указик» подписать. И он действительно решил в итоге эту проблему указом. Но разве это нормальный процесс принятия решений?

В какой-то момент я потеряла ощущение перспективы. Я поняла, что больше ничего не смогу достигнуть, ничего не добьюсь в Совете. Я работала сначала с Путиным, потом с Медведевым. Потом Путин пошел на третий срок. Я вспомнила, как я добивалась этого указа, который я считаю своей главной победой за два срока президентства Путина. К выборам 2012 года у нас накопилось множество нерешенных вопросов. В частности, мы так и не смогли кардинально разрешить проблему опознания погибших и поиска пропавших без вести. Тормозилось воссоздание комиссии по военнопленным, интернированным и пропавшим без вести при Президенте РФ. Ее до сих пор нет. Формально что-то подобное существует при министерстве обороны, но не работает.

А ведь мы с Эллой Памфиловой шли на думские выборы 1995 года, чтобы добиться в том числе сохранения памяти о погибших в Чечне и розыска пропавших без вести. Нам удалось выделить отдельной строкой в бюджете страны необходимые ресурсы на опознание погибших. Сейчас уже мало кто помнит, что тогда останки воинов просто лежали в вагонах-холодильниках, и к ним не было никакого доступа. Тогда мы регулярно поставляли министерству обороны списки погибших и пропавших без вести, и они были более полными, чем имеющиеся у Генштаба данные, составленные по докладам командиров воинских частей. А сейчас все упирается в деньги, потому что ДНК делать дорого.

Остаются нерешенными до конца и кардинально проблемы русских переселенцев из Чечни. Немало неофициальных беженцев (по закону, они вообще не беженцы) не получили никакой компенсации. А ведь в то время бегство русских из Чечни было массовым. И до сих пор оно продолжается. Они являются пострадавшей группой, которая уже забыта, понимаете?

В общем, исчезла перспектива. Стало больше бюрократии. А значение Совета, на мой взгляд, упало. Возникли новые структуры «организованного» общения населения с властью, новые технологии влияния на формирование общественного мнения. Конечно, Михаил Федотов делает все, чтобы сохранить и укрепить авторитет Совета, но в самом Совете нет былого, пусть и не идеального, единства. Ситуация изменилась. А простому человеку по-прежнему трудно общаться с государством.

Я думаю, что гражданское общество как таковое всегда есть. Вопрос в том, как оно может себя проявить в определенных политических условиях. Иногда гражданственность не находит выхода и поддается соблазну конформизма или находит этот выход в экстремизме. Мне представляется, что до «золотой середины» (в моем представлении — демократической) нам еще далеко.

Зачем СПЧ нужен президенту? Это не такой простой вопрос. Ведь президенты бывали разные. Я думаю, что президенту нужны, каким бы он ни был, критические или независимые голоса, которые давали бы ему советы не с целью как-то задеть или обидеть. А зачем этот Совет нужен населению и гражданскому обществу, мне не совсем понятно. Многие представители гражданского общества уверены, что нахождение в СПЧ — это прислужничество. Для таких, как я это возможность что-то сделать в своем направлении. Но как не перейти эту грань, я до конца не понимаю.

Я и прежде был знаком с Эллой Памфиловой и со многими членами Совета. Долгое время, не будучи членом СПЧ, постоянно помогал им как консультант, что ли. Совет был тогда больше похож на организацию клубного типа. А в 2008 году Памфилова мне предложила непосредственно войти в Совет, став его членом.

В медведевском Совете были замечательные общественники. Никого не хочу обидеть, но многие из них не специализировались на определенном направлении деятельности институтов гражданского общества. Например, такие яркие личности, как Светлана Сорокина или Ирина Ясина, не говоря уже о некоторых других. Они занимались общественно важными вопросами, но трудно сказать, какими вопросами они постоянно занимаются и в чем наиболее компетентны.

Но там было немало и тех, кто собаку съел в своей сфере. Вот и я стал заниматься судебно-правовой реформой и тюремной тематикой. В том Совете мы много работали над тем, чтобы запустить реформу МВД: я добился от Памфиловой, чтобы она устроила мне встречу с Сурковым, которого я попытался убедить в этом, делился нашими с коллегами наработками.

На первой встрече с президентом Медведевым готовился выступить на тему экстремизма. Закон о противодействии ему был принят в 2002 году, но масштабное использование закона началось только в последнее время. Акцент должен был быть на том, что неправомерный антиэкстремизм — очень опасное явление. Ему надо сверху что-то противопоставить, остановить злоупотребления в борьбе с экстремизмом. Но из-за цейтнота на встрече Совета с президентом 19 апреля 2009 года пришлось ограничиться примером того, что завтра будет оглашен приговор одному антифашисту за драку возле какого-то клуба у Яузы. Само правонарушение тянуло только на административку, но прокурор запрашивал четыре года уголовного наказания. Я сказал, что если будет вынесен такой приговор, то это станет подарком от власти всем поклонникам Гитлера. Через два дня ему дали год. Ну, вот такой был относительный результат.

До этого я много занимался проблемами политических преследований в странах СНГ. Вот один эпизод: в декабре 2010 года в Белоруссии были известные события после президентских выборов. Начались политические репрессии, и накануне встречи с президентом я собрал подписи членов Совета под петицией о том, чтобы российские власти как-то на них отреагировали. Документ был передан Медведеву. Через два дня Лавров заявил, что у Лукашенко не все в порядке. Мы были ободрены тем, что официальная Россия хотя бы косвенно признала наличие политических преследований в Белоруссии.

Нахождение в подбрюшье Кремля может иногда принести пользу.

Тамара Морщакова и ее коллеги по Совету много занимались в Совете общественными правовыми расследованиями. Я тоже участвовал в этом. Именно в таком формате была организована правовая экспертиза «второго дела ЮКОСа». Это была экспертиза, проведенная на очень хорошем международном уровне и с косвенного запроса первого лица. Это продемонстрировало, что в рамках Совета могут рождаться некие новые формы и механизмы, которые представляют собой не только призывы, но и документы, способные оказать влияние на важные события в правовой сфере. Недаром уже во времена нового президентства Путина, в связи с этой работой, нас как свидетелей допрашивали в Следственном комитете.

К вопросу о работе при разных президентах. Помню, как зимой 2007 года на предвыборном собрании общественности в Манеже меня спросили журналисты о выборе Медведева, который, как было тогда уже очевидно, станет президентом. Я ответил, что это лучший из худших вариантов. Эту формулу можно отнести и ко всем годам его президентства. Выбор и тогда был невелик. Было ясно, что Путин продолжит осуществлять негласное руководство страной. Поэтому хотелось, чтобы пришел человек, который принес бы выраженную тенденцию к ослаблению стягивающих общество государственных «веревочек». Во многом эти надежды всё-таки оправдались. Хотя многого добиться так и не удалось. Как, например, сдвинуть с мертвой точки закон о системе пробации уголовно преследуемых лиц, конструкция которой предполагала, что не одни только правоохранительные органы могут повлиять на их участь.

Я не был в числе тех, кто вышел из Совета сразу после парламентских выборов 2011 года, считая, что столь резкая реакция не приведет к отыгрыванию результатов этих выборов, а статус Совета в глазах Администрации снизится. Мне казалось важным не дать событиям перейти в фазу силового противоборства власти и оппозиции. Но, как выяснилось, я ошибался. Власти, пусть и не путем силового лишь, но давления на гражданское общество, зашли намного дальше, чем казалось вначале. Становилось все душнее. Очевидно, что, если «плохие» законы нельзя остановить, то ты становишься просто декорацией для системы такой власти. Я отказался от участия в этом как член президентского Совета в момент продления его полномочий в конце 2012 г.

Сейчас Совет заметно ослаблен. Хотя некоторым удается добиться точечных результатов. Например, занимающимся миграционной политикой. Сейчас если и получается что-то делать через СПЧ, то больше в социальной сфере, например, по созданию службы защиты прав психически больных. Совет бывает порой эффективнее, чем отдельная некоммерческая организация, потому что там сконцентрированы лучшие экспертные силы, к нему больше приковано внимание прессы. Но его КПД все равно ниже 10%.

У гражданского общества нет начала и конца своего развития, но оно сильно меняется во времени. В России оно очень быстро замыкается само на себя и становится бессмысленным, когда оно не соединяет власть и общество. Сейчас этот разрыв усиливается не только из-за политики властей, но и само население ушло от гражданской повестки дня. В 1990-е годы потребность в ней была выше. Сейчас она меньше, потому что, наверное, жизнь более сытая. Эта успокоенность, удовлетворенность тем, что не имеет отношения к самым простым вещам, играет плохую роль. Потому что гражданское общество слабеет без самоорганизации граждан.

Совет по правам человека при президенте нужен для того, чтобы он узнавал о тех безобразиях, которые порой кое-где у нас встречаются, и по возможности их исправлять.

Я оказалась в Совете очень приятным для меня образом. Мне позвонила Элла Памфилова в начале 2009 года и пригласила в это учреждение. Для меня это было странно и всё-таки важно. Я же была человеком Ходорковского после закрытия «Открытой России», в которой я играла довольно важную роль. Поэтому к тому моменту я была вычеркнута для всех структур, даже не околовластных — мне это неважно, а из тех, которые пытались на что-то влиять. Приглашение в Совет для меня было своеобразной реабилитацией. Элла мне рассказала, кого она позвала еще. Многих из них я знала, и меня эта компания устроила, я согласилась.

У меня не было какой-то особой специальной темы. Мне было важно донести до президента Медведева некую идею гуманизации, которая обязательно должна была присутствовать в нашем обществе, которой не было ни до, ни во время, ни после. Но какие-то надежды на Медведева были. Мне казалось, когда я говорила с ним глаза в глаза, что он понимает, он кивал головой. Ему была понятна неприемлемость формулы, что бабы еще нарожают — один человек не важен. И более того, мне казалось, что он понимает, что нужно начать сверху. Но я ошиблась.

Не очень нравится быть декорацией. Я уважаю практически всех людей, которые сейчас находятся в Совете. Там есть люди, которым я всегда жму руку. Но, если брать по сумме дел, им удается не так много делать, кроме как возвысить свой голос на заседании Совета. У меня не так много физических сил, и тратить свое время на то, чтобы говорить начальнику, что так делать не надо, я не хочу. Начальник отвечает, что делать так не будет, и все равно делает так же.

Из Совета я вышла в декабре 2011 года. Это было связано с выборами в Государственную Думу. На следующий день после них пятого декабря была первая большая манифестация. А восьмого декабря Медведев сказал, что выборы были честными, и не было никаких нарушений, поэтому вы, граждане, не правы. В тот же день я написала заявление о выходе. Удивительно, но много людей поняли, почему и зачем я это сделала. Мне было важно хоть каким-нибудь способом продемонстрировать, что я против свершившегося и сказанного. Понимаете, я была в Совете при Медведеве. Если бы это сказал Чуров, то я, может быть, не вышла. Но это сказал Медведев. Я не хотела ассоциироваться с человеком, это сказавшим.

Как способ общения между государством и обществом Совет себя не оправдывает. Я говорила многим ребятам, которые вошли в Совет уже во времена третьего срока Путина: «Каждый надеется что-то сделать в какой-то мере, в какой это возможно. Это вопрос личного ощущения». Меня спрашивала Лена Масюк, нужно ли идти в Совет. Я ей ответила, что ничего глобально не изменишь, но, если удается спасти одного человека, то считай, что ты не зря это делаешь. Совет, ни когда я там была, ни сейчас, не решает никаких системных вопросов, не влияет на их решение. Но я знаю, что Масюк что-то удается сделать при его помощи.

Мне тоже удалось, будучи членом Совета, вызволить из тюрьмы мальчика Ваню Белоусова, которого осудили за терроризм. Он взорвал якобы на Манежной площади фонарь в 2007 году. Он отсидел четыре года, но вышел раньше. Возможно, он благодаря этому считает, что бороться не бессмысленно. Ведь многих отсидевших в тюрьме за убеждения мучает это чувство. Если такое получается, то классно.

Опыт участия в Совете мне ничего не дал. Это было разочарование, но не в Совете, а в потенциях Медведева. Я помню, под самый занавес в конце ноября 2011 года Совет проходил в Администрации президента. Мы обсуждали дело Магницкого. Всё было шикарно. Напротив сидел Бастрыкин, заместитель Генерального прокурора, какие-то люди из МВД. Бастрыкин, глядя на нас, говорил, что он разберется, всё решит. А потом вдруг встал дядька из Следственного управления МВД и сказал, и доложил, что возбуждают уголовное дело против умершего Магницкого. И когда подобное происходит с разницей в 10 минут, то становится просто не по себе.

Если бы вы меня спросили: состоялось ли в России гражданское общество до «Крымнаш», то я ответила бы утвердительно. После 2014 года это сказать трудно. Люди, которые делают какие-то вещи, отдельно от власти есть. Гражданское общество слабое. В США благотворительностью занимаются и демократы, и республиканцы, и они не спрашивают друг друга о политических пристрастиях. Но у нас все по-другому. Сегодняшняя политика властей, направленная на всеобщее одобрение, очень сильно откинула гражданское общество назад.

Многие, кто работал на создание гражданского общества, стали поддерживать «Крымнаш». Я же тоже не могу сказать, что Крым украинский — он русский, имперский. Но вопрос в методах. Заключите аренду на 99 лет, а потом спросите на референдуме. Но тот способ, каким был присоединен к России Крым, для меня не приемлем. Одесса тоже русская и имперская. У меня папа одессит. Но это не повод думать, что история не движется.

Сейчас полное ощущение государственной вседозволенности. Гражданское общество получило удар под дых. Как после падения метеорита или войны, трава снова прорастает, так и гражданское общество снова прорастет. Но я до этого не доживу. Да и нет уверенности, что игры в большую империю когда-нибудь закончатся. Когда-нибудь будет потепление, наступит время, в котором можно жить надеждами. Мне повезло, я жила в такое время. Может быть, и вам повезет.

В теории Совет должен служить для выражения коллективной точки зрения гражданского общества, способствовать развитию демократических институтов. А на практике сейчас он не нужен. В последние годы он превратился в фикцию. Но все разговоры о том, что нужно ли независимым активистам и экспертам входить в его совет, ведутся на протяжении всего его существования, поскольку отношение у нас к государству критическое. Каждый боится быть использованным для имитации и оправдания. Мы рассматривали это как моральный выбор. И если мы можем спасти человека, то уже хорошо. Совет по идее должен заниматься системными вещами, а на практике его использовали для помощи конкретным людям.

Меня с коллегами пригласили в Совет весной 2004 года, сразу после начала второго срока Путина. Памфилова тогда сказала, что Сурков интересуется, хотим ли мы поучаствовать в работе Совета. Первые путинские годы правления были более вегетарианские. У нас в 2001 году был опыт открытого диалога с властью во время большого Гражданского форума, который не удалось властям превратить в чисто официальное мероприятие. Мы дали согласие, но месяцы шли, а нам не отвечали. А потом случился Беслан, вышли сентябрьские указы, были произнесены слова, что война проходит через порог каждого дома, и стали предприниматься первые шаги по довольно кардинальному пересмотру отношений между властью и обществом. Мы отозвали наше согласие. Кажется, тогда мы уговорили пойти в Совет Аузана, потому что он был экономист, эксперт. Он долго думал об этом, но решил все-таки пойти.

Весной 2008 года на новом этапе общественно-политического развития Элла Памфилова, полная энтузиазма, позвонила мне и пригласила в Совет. Она сказала мне, что поговорила там наверху, и теперь создается по-настоящему независимый Совет с независимыми экспертами. И ведь надежда на это действительно была, и довольно серьезная. Медведев той зимой и весной много говорил о том, что свобода лучше, чем не свобода. И мы решили, что окно возможностей нужно использовать.

А потом опять несколько месяцев тишина, и происходит война в Грузии. Памфилова была в страшном смятении, и говорила нам, что она не знает, что происходит, что ей не дают встретиться с президентом. Помню, в октябре или ноябре в Петербурге была очередная встреча между российскими и немецкими элитами, на которой Памфилову попросили быть координатором секции по гражданскому обществу. Она сказала мне, что согласится только в том случае, если ей гарантируют встречу с президентом по поводу организации Совета. В результате она состоялась в октябре. А в феврале 2009 года впервые случилось заседание нового Совета. В нем я пробыл вплоть до весны 2012 года.

Когда я ехал на встречу с вами, то думал, а что я отвечу на вопрос: чего удалось добиться? Это сложный вопрос. Я не жалею о том, что там был. Нет ощущения, что это было зря. Но опыт был неоднозначный. Стоило ли это того? Я не знаю. Мне не стыдно. Важно, что мы смогли за те три года резко ослабить давление государства на гражданское общество. Собственно, это было тем, чем я занимался в Совете – законодательством о неправительственных и некоммерческих организациях. Удалось немного и отыграть те репрессивные нормы в отношении НКО, которые были приняты после «Оранжевой революции» в Украине.

Медведев об этих нормах сказал, что перегнули палку. Нужно было обязательно проследить, чтобы эти слова дошли до непосредственных исполнителей решений президента, потому что Сурков и Администрация к сказанному президентом во время заседаний Совета относились очень избирательно.

Медведевский Совет отличался от прежних. При Путине публиковали только первые 10 минут приветственных речей с заседаний, а при Медведеве – полные стенограммы. Это был важный шаг в сторону прозрачности и честности, если хотите.

Не удалось ничего сделать в отношении организаций, которые получали иностранное финансирование. Сурков был резко против даже того, чтобы включать обсуждение этого вопроса в повестку дня. Это был тяжелый опыт. Каждые три месяца я с коллегами оказывался в кабинете Суркова с малоприятными людьми, где приходилось вести очень тяжелые беседы. Результат был, конечно, умеренный, но доверие к неправительственным организациям при Медведеве повысилось.

Всё закончилось в 2012 году. Но три года нам удалось пожить надеждами. Все мы надеялись, что Медведев все-таки останется на второй срок.

Участие в Совете научило общению с чиновниками высшего ранга. С Медведевым не сложно было общаться, сложно было с Сурковым. Нужно было не бояться, не тушеваться, а называть вещи своими именами. Нужно было не стесняться говорить на языке гражданского общества. Я себя довольно часто чувствовал в глазах чиновников «белой вороной». Они же вышли из коридоров, где царит полнейший цинизм. Но если ты во что-то веришь, то свою позицию нужно последовательно отстаивать. Но важно свой ценностный анализ транслировать через конкретные предложения, а не критику. Совет был для меня особым опытом общественного давления.

Совет был барьером. Он позволял если не остановить, то затормозить давление на гражданское общество. Через него оказывалась многим людям конкретная помощь. Поэтому после 6 мая 2012 года, когда я решил покинуть Совет, мне казалось, что я предаю общее дело, проявляю слабость. Но было понятно, что общественный подъем зимы 2012 года закончился разгоном митинга 6 мая и «Болотным делом», и было ясно, что мы переходим в новую реальность. Поэтому оставаться советником человека, избравшего такую модель поведения с гражданским обществом, было за гранью тех моральных принципов, которым я придерживаюсь.

За последние 30 лет в России состоялось гражданское общество. Но сейчас оно находится в состоянии глубокой обороны. Как система некоммерческих организаций оно есть, но сейчас проходит драматический этап. Я знаю многих молодых людей, которые, полные энтузиазма, хотят продолжать это дело. Другая история, когда речь о гражданском обществе как о круге людей, которые разделяют ценности правового государства, демократии и подотчетности властей. Так вот, институтов может быть немного, а активных граждан, умеющих самоорганизовываться, достаточно, чтобы гражданское общество существовало. 

Сейчас у таких людей отчаяние, потому что были положены 30 лет, а просвета не видно. Я не знаю, как продолжаю находить мотивацию. Хочется верить, что еще удастся что-то сделать, но шансов на это мало.

Летом 2002 года я была в Праге и услышала по телевизору, что во главе Совета по правам человека при президенте России поставили Эллу Памфилову. Я всегда была об Элле Александровне высокого мнения, потому что знала, как она билась в 1990-е годы за социальную сферу. И я мимоходом подумала, что если бы она меня позвала в Совет, то я пошла бы. Я вернулась в Москву и узнала, что меня пригласили.

Совет был той структурой, которая давала возможность встретиться с президентом и рассказать ему о положении в сфере прав человека или передать ему какие-то предложения. Это действительно было бы важно, если бы президент в свою очередь реагировал на то, что услышал.

И сначала это получалось. Более того, оказалось, что президент — живой человек, и не похож в жизни на создаваемый ему на телеэкране образ.

Когда я начала там работать, нам удалось остановить авральное выселение чеченских беженцев из лагерей в Ингушетии. Посреди зимы им объявили, что они должны возвращаться в разрушенную Чечню. Благодаря вмешательству Совета процесс расформирования лагерей растянулся на полтора года и стал менее травматичным для людей.

В том же 2002 году я сказала президенту, что принятый только что «Закон о гражданстве» просто неисполним. Путин весьма легкомысленно для президента ответил, что ему самому не нравился этот закон, когда он его подписывал. Он это объяснил тем, что хотел посмотреть, как этот закон будет работать, потому что до этого гражданство давали кому попало. В результате «работы» принятого закона за год в 20 с лишним раз сократилось количество людей, получивших российское гражданство. И это были те люди, которые подали заявления и получили гражданство еще по старому Закону «О гражданстве» 1991 года. Президент инициировал внесение поправок в новую редакцию Закона. Благодаря этому за 5 лет российское гражданство получили 2 миллиона наших бывших соотечественников. Но срок основной поправки истек. Закон все еще нуждается в пересмотре, и ему постоянно приделывают «костыли», его корректирующие.

Думаю, каждый член Совета мог бы рассказать, чего ему удавалось добиться. Но с каждым годом эти возможности таяли.

На Руси принято считать, что «Царь хороший, а бояре плохие – не рассказывают ему всей правды». Но руководитель обязан окружить себя людьми, которые давали бы ему адекватную информацию о происходящем в стране. К сожалению, этого не происходит. Если бы Совет выполнял эту функцию, то его существование было бы оправдано.

Решение о выходе из Совета я приняла в 2012 году, когда Дмитрий Анатольевич заявил, что они с Владимиром Владимировичем уже договорились о том, кто станет следующим президентом. Это было оскорбительно для граждан, превращало выборы в фарс.

На последней встрече Совета с Медведевым он сказал нам: «Важно говорить о проблемах в присутствии президента». Но мне уже не верилось, что после таких выборов Путин станет слушать нас.

В группе правозащитников я еще дважды встречалась с президентом Путиным по приглашению председателя Совета Михаила Александровича Федотова. И убедилась, что была права. Мне удалось в декабре 2013 года поговорить с ним о так называемом законе «о резиновых квартирах», который тогда прошел первое чтение в Думе. Президент внимательно слушал, кивал, задавал вопросы, сказал, что нужно подумать перед тем, как принимать закон. А через две недели закон был им подписан в прежнем виде. И всего-то нужно было сделать «резиновые квартиры» бессмысленными, внеся небольшую поправку в тот же Закон «О гражданстве РФ». Нужно было исключить из Закона требование постоянной регистрации, которая не должна быть условием предоставления российского гражданства, что прямо указано в Законе о свободе передвижения. Но закон вступил в силу, и теперь судят моих друзей и коллег за «резиновые квартиры».

Меня задело тогда неверие президента в альтруистические намерения людей, в их доброжелательное отношение к миру. Когда я ему сказала, что Татьяна Котляр зарегистрировала у себя около тысячи приехавших в Россию по президентской Программе добровольного переселения соотечественников, чтобы помочь им получить гражданство, он ответил: «Ну она же за это деньги брала!» «Она регистрирует бесплатно», — сказала я. Президент сказал: «Предположим». Я ответила: «Я это точно знаю». «Допустим», — продолжил он сомневаться.

Владимир Владимирович уверен, что всё покупается за деньги. Поэтому приняты законы и об «иностранных агентах» и о «нежелательных организациях».

Я не могу ничего посоветовать тому, кто не верит в бескорыстные намерения людей. Если меня спрашивают, какой совет я бы дала ему сегодня, я могу ответить только одно: «Уйди сам!»

За последние 30 лет мы жили в разных Россиях. Были периоды надежд, энтузиазма, когда наше население демонстрировало желание работать, появились хорошие перспективы. Впервые мы почувствовали себя гражданами, готовыми нести ответственность за свою страну, чего мне всегда так не хватало. Наша страна как будто открылась Миру и пошла ему навстречу. Конец всему положила война в Чечне, это было время мучительного позора, который пережить можно было только помогая ее жертвам. Сейчас происходит разложение всех государственных институтов. Война в Украине не кончится благополучно для России. И снова появилось чувство беспомощности и отторгнутости от всякого влияния на происходящее. К сожалению, большая часть нашего населения оказалась готовой стать подданными господина Путина, отказавшись от гордого звания граждан России.

Участие в Совете меня научило тому, что если не существует свободных и честных выборов, независимого суда и свободы слова, то локальные улучшения, как бы ты их долго ни добивался, в целом мало что меняют.

Но это не значит, что не надо бороться за каждую человеческую судьбу и добиваться общих изменений. Сейчас мы похожи на лягушку в сметане. Может быть, когда-нибудь мы и собьем ее в масло.

Совет по правам человека нужен президенту для того, чтобы все думали, что ему небезразлично состояние прав человека в подчиненной ему стране.

Я оказался в Совете по приглашению Эллы Александровны Памфиловой, которая была первым его председателем. Это был 2002 год. Тогда у меня было ощущение, что мы сможем сделать что-то полезное. Я продержался в Совете два срока по пять лет, то есть до 2012 года.

В 2002 году в атмосфере не чувствовалось безысходности. Было ощущение, что реформы продолжаются, была надежда на здравый смысл и на компетентность руководства. Поэтому я считал достойным занятием посоветовать иногда что-нибудь полезное президенту.

Моя сфера ответственности была связана со средствами массовой информации. Первая беседа с президентом была очень важной, я к ней готовился. Первое заседание Совета было волнительным. Волнение было связано с тем, что каждому из нас отводилось пять минут на выступление, и надо было не только донести главную мысль до президента, но и попытаться ему запомниться. Потому что твои слова могут влиять на президента, если ты запомнился. На первом заседании давали очень много советов по разным поводам. Я довольно долго писал свое выступление, перечеркивал, писал снова и даже репетировал.

В конечном счете я сказал президенту довольно банальную вещь, что если в стране есть цензура, то первой ее жертвой становится сам президент. Воздух цензуры заставляет специфические средства информации, которые у него есть, например, МВД, ФСБ и так далее, излагать ему не то что есть на самом деле, а что выгодно для их имиджа. Путин со мной согласился, но, как показала дальнейшая история, мой совет не произвел на него никакого впечатления.

Но должен сказать, что, судя по фотографии, которая была сделана в тот день, он меня запомнил. Так как это была новая инициатива президента, снимала кремлевская служба, как он обходил стол и пожимал каждому руку. Не могу сказать, что я пять дней не мыл руки, но, тем не менее, фотографию эту храню. Она, кстати, мне очень пригодилась. Когда я ее показал в Пенсионном фонде, то мне немедленно присвоили звание ветеран труда. Другие способы добиться этого сотрудников Фонда не убедили. Фотография на них оказала неизгладимое впечатление.

Больше всего мне нравится период, когда мы все были наивные и верили, что от нас что-то зависит. Было несколько человек, которые активно с президентом спорили, обсуждая социальные вопросы. Я спорил с президентом однажды, вызвав его невероятный гнев, потому что я полез обсуждать проблему убийства заложников на Дубровке. Позволил себе сказать: «Ссылаются на то, что журналисты НТВ передавали, как готовится штурм в прямом эфире, что помогало террористам, и это привело к большим жертвам — это неправда. Они это показывали уже в тот момент, когда штурм начался». Но поскольку оказалось, что этой операцией руководил сам Путин, то я не знал, что это было его личное мнение, что именно журналисты виноваты в таком количестве жертв. Когда мы с ним это обсуждали, господин президент был готов выйти из себя. Очень интересно наблюдать, когда президент выходит из себя. Неприятно, но точно интересно. Он перестает слышать.

За 10 лет, побыв членом Совета и при Путине, и при Медведеве, я убедился, что от меня уже ничего не зависит. Тем более я был категорически против возвращения Путина на третий срок. Поэтому я вышел из Совета.

Совет по правам человека — это недорогой способ общения государства с гражданским обществом. Во-первых, члены СПЧ не получают никакой зарплаты, кроме председателя, который одновременно является советником президента. Этого добился Федотов (Михаил Александрович, действующий глава СПЧ с 2010 года — Last30), когда пришел на эту должность. А Памфилова была добровольной жертвой этой системы отношений.

В рамках Совета что-то удается сделать, что-то не удается, в каких-то вещах он может быть полезным. Я могу засвидетельствовать, что мое обращение к президенту Медведеву во время нашей последней встречи с ним в этой должности оказалось чрезвычайно полезным. Я ему передал письмо, которое начиналось со слов «В России непопулярно милосердие. Особенно оно непопулярно среди ее президентов». После чего я просил, чтобы освободили из колонии переведенную туда артистку Захарову, которую посадили в Париже по совершенно надуманному поводу. У нее там отняли дочь. Она громко против этого протестовала. Громкость решили понизить, и ее посадили. Поскольку была договоренность об экстрадиции, ее из Франции перевели в костромскую колонию. Вот из нее мы ее достали благодаря этому письмо. Поэтому считайте, что я свое пребывание там оправдал, потому что, поскольку человек оттуда выходит, то это уже приятно.

Опыт пребывания в Совете дал мне понимание, что случайных людей президенты не слышат. Во всяком случае, это касается двух президентов, с которыми я общался. Люди, занимающиеся правами человека, для них случайные. Даже при том, что кого-то из нас они помнят в лицо, а кого-то по фамилии, и даже готовы иногда снисходительно пойти навстречу старейшей правозащитнице Людмиле Алексеевой, которая вышла когда-то из Совета, а потом вернулась. И то, и другое она сделала вполне осознано. Вышла под эмоциональным воздействием третьего срока. А вернулась, потому что почувствовала, что в ее работе встречи с президентом усиливают ее позиции. Меня работа в СПЧ никак не усиливала. Да, какие-то частные локальные цели были достигнуты. Но я не смог объяснить президенту, что огосударствление СМИ приводит к их гибели, к чему мы пришли к настоящему времени.

В СПЧ я научился вращаться в высоких кругах. Не более того.

В России состоялось гражданское общество. Оно квелое, подверженное, к сожалению, общим настроениям в России, но оно неуничтожимо. И это доказывают активно предпринимаемые в последние три года попытки борьбы с ним. Много законодательных инициатив, направленных на уничтожение реального независимого от властей гражданского общества, к реальным результатам не привели. Они испортили и без того плохой климат, но и в нем, лишенные иностранного финансирования, независимые организации перешли на работу с волонтерами. И очень успешно перешли. Количество волонтеров растет. Они научились делать свою работу, минуя бюрократические оковы в виде НКО и других организаций, делая это на общем хорошем отношении к друг другу, сочетая деловитость и отсутствие бюрократии. Причина такой устойчивости в том, что порядочных и здравомыслящих людей в России еще не всех довели до полного разочарования.

Наличие Совета – это признак цивилизованного общества, где должен существовать прямой контакт между властью и гражданским обществом, не опосредованный другими властными структурами. От Совета могло бы быть много пользы, если бы президент хотел получать от гражданского общества не «плач Ярославны», а артикулированную и актуальную информацию. Я считаю, что сама идея создания Совета была абсолютно правильной.

В Совет мне предложила войти Элла Памфилова в 2008 году. Я не правозащитник в том смысле, в каком это подразумевается обычно. Хотя на тот момент я была директором Независимого института социальной политики, который был некоммерческой автономной организацией, поэтому непосредственное отношение к гражданскому обществу я имела. Так как в тот момент появилась идея, что Совет должен заниматься и проблемами некоммерческих организаций, а не только гражданского общества, я вполне подходила на членство в этой структуре. Также Памфиловой казалось, что в СПЧ должны быть социальные экономисты для экспертной работы. Какой-то пул людей для такой работы набирался в то время.

По моим ощущениям, медведевский призыв в Совет отличался от предыдущего, ведь отличалась его повестка. Как я уже сказала, при Медведеве был сделан справедливый шаг в сторону некоммерческих организаций, которые далеко не все носили правозащитный характер. Поэтому был значительно изменен состав Совета – он расширился.

Своим главным достижением в Совете я считаю, что мне удалось во время экономического кризиса убедить Медведева не отменять Всероссийскую перепись населения в 2010 году. Мне, слава Богу, предоставили слово, и я, как могла, объяснила президенту, что перепись населения не та вещь, на которой надо экономить. У него просто в руках не будет информации, которой он будет руководствоваться в своей деятельности. Ведь главный вопрос переписи - не сколько людей, а кто они? Поэтому, пусть не в полном объеме, но перепись населения в 2010 году состоялась.

Мы обратили внимание президента на то, что пенсии и политика властей в отношении пожилых людей – это разные вещи. Одними пенсиями жив не будешь. Чем старше человек, тем у него выше спрос на услуги, а не на деньги. Наша позиция повлияла на Медведева. Он провел госсовет по этим проблемам. Заседание состоялась через неделю после пожара дома престарелых. Я сразу после него сказала президенту, который эту ситуацию близко к сердцу принял, что у вас горят дома и будут гореть, если не поменять политику в отношении пожилых людей.

В какой-то момент я стала ощущать, что ресурс экспертов в Совете не только используется не полностью, но и неправильно. Я в Совете тратила бы больше времени на то, в чем считаю себя профессионалом. Во многих же обсуждаемых вопросах, например, касающихся судебной реформы, я не чувствовала себя специалистом. Поэтому, когда нужно было проголосовать по ним, то я делала это не как эксперт, а как человек, как обыватель. Это неправильно. Меня это смущало. Причем большая часть повестки была такой. Приходилось голосовать не как эксперт, а как гражданин, руководствуясь тем, что нравится или не нравится. Таким образом, можно было любого человека пригласить в Совет.

Во времена Медведева была иллюзия, что сформировалась модернизационная повестка, и я была готова содействовать ее воплощению в жизнь. К концу президентства Медведева стало ясно, что модернизация не сдвинулась с места. К модернизации оказались не готовы ни государство, ни элиты, ни население. Я стала понимать, что при следующем новом- старом президенте этой повестки уже не будет. Мне показалось, что в качестве обычного эксперта, а не члена Совета, при изменении повестки мне удастся добиться большего.

Думаю, что больше бы мне ничего не удалось добиться в Совете. Четыре года работы в нем было достаточно для того, чтобы понять, можно там работать или нет.

Персональный состав Совета, который работал в годы президента Медведева, я ценю очень высоко. Мне по-своему было жаль покидать его, так как собравшиеся там люди делали свою работу честно и профессионально. Я многое от них узнала. Надеюсь, им было со мной тоже интересно. Эти горизонтальные связи в Совете для меня оказались очень полезными. Для себя я открыла много проблем, о которых раньше никогда не задумывалась. Со многими коллегами я до сих пор поддерживаю профессиональные отношения. Многие мои начинания оказываются гораздо эффективнее.

Участие в Совете меня научило тому, что нужно иметь программу минимум и программу максимум. Нужно стараться сделать программу максимум, а если она не получается, то добиваться программы минимум. Если и она не получается, то лучше этой проблемой и не заниматься. Так как программа минимум, мною самой заданная, за четыре года была выполнена, и больше возможностей в таком формате я не видела, я вышла из Совета.

Я не очень слежу за его деятельностью, новости о нем до меня доходят. Наверное, какая-то деятельность в Совете происходит и сейчас. Но в чем она конкретно заключается, я не знаю.

Успехи в построении гражданского общества в России скромны. Они гораздо меньше тех ожиданий, которые были у нас еще в начале 2000-х годов, когда состоялся первый Гражданский форум. Но я считаю, что такой потенциал для его создания есть. Но этот потенциал может реализоваться как конструктивно, так и деструктивно. И пока складывается вторая ситуация. Пока гражданское общество если и может что-то сказать, то обычно говорит «нет», высказываясь против разных явлений. Институты гражданского общества не создают конструктивной программы. Но нужна и политическая воля государства. А за прошедшие 30 лет она артикулирована очень ясно: государству гражданское общество не нужно. Оно сожалеет, что оно есть. Оно чувствует для себя опасность.

Совет в идеале был нужен президенту, чтобы иметь независимый источник информации о состоянии дел в стране и канал обратной связи с населением. Кроме того, это инструмент пригляда за демократическим сектором общества: что его тревожит, хорошо ли он себя ведет. Сейчас эта функция постепенно сходит на нет. Общество теряет субъектность, то же происходит и с Советом. В Администрации президента уверены, что могут контролировать страну чисто вертикальными методами, сверху вниз: пропагандистскими, полицейскими, административными, фальсификационными (если речь о выборах). Каналы, идущие снизу вверх, функционально не нужны. Совет, как один из таких каналов, потихоньку превращается в декорацию, как и выборы.

В 2000-е годы я был привлеченным экспертом Совета по электоральным вопросам. В таком режиме мы работали года два. Потом возглавлявшая Совет Элла Памфилова посчитала правильным, чтобы я стал его полноправным членом. Это случилось, кажется, в начале 2009 года, когда мне позвонили из президентской Администрации с предложением. Я согласился.

В то время в Совете не было структурных подразделений. Это, скорее, было собрание ярких персонажей, активистов, которые стремились донести до президента Медведева важнейшие проблемы страны, как они их понимали. А также, используя высокий общественный статус, воздействовать на бюрократическую систему для решения каких-то конкретных проблем по своим направлениям. Это важно: мы как бы получали ярлык от вертикали, чтобы исправлять отдельные изъяны и изъянчики в этой вертикали. Если ты просто гражданин (избиратель), пробиться на прием к губернатору или министру нереально. А если член некой структуры при президенте(президента чиновники все-таки боятся), тебя в аэропорту встретят, в хоромы доставят, выслушают, будут в глаза заглядывать и цокать языком: «Да-да-да, конечно-конечно». Чтобы потом всё аккуратно спустить на тормозах. Но все-таки кое-что сделать удавалось.

Потом, уже после ухода Памфиловой, в Совете прошла реорганизация и сформировались тематические группы, занимавшиеся различными направлениями: защита военнослужащих, антикоррупционная политика, права женщин и детей, права заключенных. В этом ряду возникла и группа защиты электоральных прав. Поначалу я ей как бы руководил.

В 2009 году в Москве состоялись скандальные выборы в городскую Думу. Доходило до бойкота заседаний Государственной думы в знак протеста против грубых фальсификаций московских выборов. В ту осень на заседании Совета в присутствии президента при помощи Э.М.Памфиловой мне выкроили ровно три минуты, чтобы я довел до сведения президента факты о конкретных масштабах фальсификаций в Москве. Масштабы были что надо: «Единой России» приписали примерно треть голосов. Я довел. Он ответил, что да, выборы в Мосгордуму были «нестерильными», но больше этого не повторится. И, конечно, ничего не поменялось.

Чтобы получить эти три минуты, пришлось пойти на военную хитрость. Список членов Совета, выступающих на встрече с президентом, заранее согласовывается в Администрации. Меня, понимая, о чем пойдет разговор, там вычеркнули. А сказать надо, члены Совета согласны, что дело важное. Тогда, чтобы не подставлять нашего председателя, другие выступающие согласились по чуть-чуть ужать свои выступления и выделить Елене Панфиловой (она собиралась говорить про коррупцию) лишние три минуты, которые она в процессе общения с президентом предаст мне, как бы случайно упомянув, что, мол, есть еще и электоральная коррупция…То есть, минуя ведущую заседание Э.М.Памфилову, мы в обход согласованного списка выруливаем с этой темой на первое лицо. Роялем из кустов.

Я это рассказываю, чтобы были понятнее специфические правила бюрократического быта. Там главное - обеспечить личную административную безопасность. Список согласовывает какой-то начальник под начальником. Он думает: «Тема может вызвать раздражение у президента или у кого-то из моих начальников? Запросто может. Дай-ка я ее вычеркну!» И все, он прикрыт. Хотя вовсе не против, если его запрет внизу обойдут в порядке творческой инициативы. Это уже вне его контроля. Проявление народной стихии, он-то причем?! Вот он, согласованный список, ничего такого нет, извольте убедиться, они сами там влезли… Все претензии к Памфиловой, это она не удержала своих дикарей. Но и у Памфиловой есть чем ответить: «А ты попробуй удержи! Я же не могу им рот затыкать!»

Короче, смысл этих прозрачных детских хитростей таков: ответственность перебрасывается сверху вниз, пока кто-то внизу не рискнет принять ее на себя. Не рискнет, и слава богу. Рискнет, его дело. Мы как бы вам не разрешаем, но если вы сообразите, как обойти запрет, и согласны принять на себя возможный риск получить по шапке, то милости просим. В нашем случае риск приняла на себя Э.А Памфилова, ей низкий поклон. Она подсказала, как поступить (я бы сам не догадался), но при этом формально осталась в стороне. Хотя, если бы наверху всерьез прогневались, досталось бы все равно ей. Не нам же! Мы люди со стороны и в их филигранную корпоративную игру играть не обучены.

В общем, интересный опыт. Особенно если иметь в виду, что именно на выборах президента Медведева в 2008 г. (за полтора года до того) статистический анализ зафиксировал максимальный, с начала 90-х годов, объем приписок и фальсификаций. Он как умный человек это знает (или, по меньшей мере, догадывается). Я как эксперт тоже это знаю. И вот рассказываю ему про нехорошие дела на выборах в Москве в 2009 г. И он легко соглашается: да, есть такое дело. Больше не будем…

Главное, в чем помог мандат члена Совета, это организация первого волонтерского объединения по контролю за выборами «Гражданин Наблюдатель». К тому времени я на личном опыте уже понял, что все делать надо самому, начальство даже не информируя и Совет не подставляя. Примерно как в анекдоте про милиционера - дали тебе ксиву и пистолет, а дальше уж сам крутись! Членство в Совете нам помогло, хотя активисты «Гражданина Наблюдателя» об этом не знали или не задумывались. Иногда надо было договариваться с отдельными руководящими персонажами, и тут статус играл свою роль. Совет, со своей стороны, тоже был не в курсе этого проекта, но если бы кого-то из наших загребли, как сейчас загребают наблюдателей Навального (и не только его), уверен, мы бы подняли членов Совета на защиту. Это важно. Сейчас движение наблюдателей стало реальным институтом гражданского общества. Крупных волонтерских объединений известно минимум 5, и они уже настолько крепко стоят на ногах, что вертикаль их боится и поэтому преследует.

«Болотный протест» в 2011 году начался в том числе благодаря наблюдателям «Гражданина Наблюдателя». Идея была проста - взять под контроль выборку в 5% участков, направить туда наблюдателей, лечь костьми, но не позволить (или хотя бы свести к минимуму) фальсификации, получить там положенные по закону копии протоколов, а потом сравнить средние результаты по этой «эталонной» или «чистой» выборке с результатами по всей Москве. Пять процентов участков удержать под контролем не удалось, из двадцати пяти намеченных УИК наблюдателей противозаконно выгнали. Первичные протоколы «Гражданин Наблюдатель» получил только со ста тридцати участков (немного менее 4% от общего числа). Средний результат «Единой России» по этой «чистой» выборке составил 30.3%, а официальный по всей Москве 46.6%. Иными словами, 15 -17 процентных пунктов приписали. Наблюдатели, те, которые смогли получить протоколы и те, которые не смогли - люди активные и продвинутые, описали свои наблюдения в интернете. Для большинства это был первый опыт наблюдения над чуровскими выборами, и они были поражены (лучше сказать - оскорблены) примитивностью и наглостью фальсификаций. На следующий день Москва встала на дыбы.

Зимой было много судов. Вот у наблюдателя на руках копия протокола. На ней подписи, печати и результаты. А вот опубликованные «официальные данные» по этому же участку с совершенно другими цифрами, где за «Единую Россию» на 200 - 300 (порой до пятисот) голосов больше. Все суды отказывались рассматривать «первичные» протоколы под разными предлогами (иногда забавными). Но в Москве, надо отдать должное, после этого от самых грубых форм фальсификата отказались и считать стали честнее. Не скажу совсем честно, но заметно честнее. В результате на президентских выборах в марте 2012 года В.В.Путин в Москве набрал 47% (на самом деле между 40% и 45%, это, кстати, очень неплохой результат) и не преодолел планки победы в первом туре. Если бы не было опыта 2011 года и «Болотной площади», уверен, ему бы просто нарисовали около 60%, как в Петербурге (там официально показали 58.8%, а неофициально было 50% плюс-минус 2).

После этого мне стало понятно, что мы стучимся в закрытую дверь. Особенно после 6 мая. Я там был в давке на Малом Каменном мосту. Пришлось принять решение покинуть Совет. По моему мнению, выборы президента были нелегитимными, а значит и президент, в моем представлении, не совсем легитимен. Мне казалось неправильным занимать позицию руководителя группы защиты электоральных прав при президенте, избранном с явными нарушениями избирательных прав. Помимо данных по Москве и Питеру, есть простой пример Чечни. Там Путину нарисовали 99.8%, при такой же явке. Любому понятно, что так не бывает. Значит или надо требовать суда над кадыровскими фальсификаторами избирательной документации (ст. 142 УК РФ, до 4 лет лишения свободы), или признать себя идиотом, который не видит очевидного. Короче, в мае 2012 года я покинул Совет. Вместе с рядом других уважаемых членов, которым пришлось пережить сходные чувства.

При Медведеве казалось, что Совету удается решать ряд пусть частных, но важных проблем. Мы не обольщались насчет своей роли. Перед каждым стояла развилка: или не связываться с этой властью совсем, или, понимая ограниченность возможностей, пытаться решать какие-то задачи, кому-то помогать. В течение двух-трех лет, мне казалось, что-то продвигается. Когда Медведев обещал, что таких фальсификаций, как на выборах в Москве в 2009 году, больше не повторится, я не очень поверил. Но все-таки надеялся, что если слова сказаны президентом, то потихоньку-полегоньку, если не сверху, то снизу мы будем улучшать ситуацию. И если нам не будут помогать, то хотя бы и мешать не будут. Но после голосования 4 марта 2012 года и провокации 6 мая 2012 года стало ясно, что власть сделала выбор и решила ломать выборы через колено. Значит, мы своим именем просто покрываем происходящее. Понимал это не один я, многие тогда вышли.

Не знаю, правильно это или нет. Те, кто в Совете остался, многих его членов я искренне уважаю, решили для себя, что то немногое, что им позволено делать, стоит того, чтобы это делать. Возможно, они правы. Но вся система в целом ухудшалась так быстро, что частные успехи в ней просто растворялись. К тому же, как говорят на Западе, налицо конфликт интересов. Как эксперт я понимаю, что выборы фальсифицированы. Причем сегодня грубее, чем вчера. А как член Совета я как бы публично признаю, что больной скорее жив, чем мертв.

О выходе из Совета не жалею. Но понимаю и уважаю многих достойных людей, которые рассудили по-другому и продолжают там работать. Теперь группой защиты избирательных прав руководит И. Шаблинский. Хороший эксперт и достойный человек. Он был в Костроме 13 сентября 2015года, когда штурмовали избирательный штаб ПАРНАСа. Не будь его там, может, дело обернулось бы гораздо хуже. Это плюс. Но результаты костромских выборов все равно подгонят так (я пишу 13 сентября, итогов еще не знаю, но практически уверен), чтобы ПАРНАС свои 5% не набрал и мандата не получил. И потом будут говорить, что доброкачественность костромских выборов подтверждается тем, что за ними наблюдал уважаемый член уважаемого Совета. Это минус. Вот и решайте.

Кроме того, в Совете заметно прибавилось людей, с которыми сидеть рядом за одним столом мне кажется оскорбительным. Фамилий не назову.

Как наблюдателю опыт участия в Совете был мне весьма полезен. Я лучше стал понимать устройство государственного механизма, реальные приоритеты людей во власти. Понял, что у них считается нормальным, а что отклонением. И, поняв это, решил, что мне там делать нечего.

Что касается гражданского общества, то оно безусловно выросло и укрепилось. И выборы, кстати, тоже. При Брежневе, не говоря про Сталина, по всей стране был сплошной чеченский результат - 99.9% за нерушимый блок коммунистов и беспартийных. Если же брать более короткую дистанцию, начиная с 1991 года, то пик активности гражданского общества, демократизации и свобод был, на мой взгляд, достигнут к концу 90-х - первой половине нулевых годов. И потом заметный откат назад. На выборах в Думу 1999 года всерьез конкурировали три политические силы: кондовая старая бюрократия (коммунисты-монополисты ), чуть более прогрессивная региональная бюрократия (блок региональных тяжеловесов под предводительством Лужкова-Примакова) и союз молодых рыночно-буржуазных капиталистов с молодыми же силовиками, которые, тогда казалось, были против бюрократизации и номенклатурного подхода. Напомню, что В.В. Путин на своих первых президентских выборах набрал 53% и это был почти честный результат. Приписки составили не более 3 - 5%. Впрочем, их хватило, чтобы натянуть победу в первом туре.

Потом крен к бюрократизации, вертикализации и номенклатурному реваншу стал быстро нарастать от цикла к циклу, что отражалось в снижении конкуренции на выборах, увеличении роли административного ресурса и связанных с ним фальсификаций.

С середины нулевых власть теснит демократию все грубее и воспринимает гражданское общество, значит и выборы, как прямую угрозу своим монопольным привилегиям. Ростки гражданского общества начинают давить и подменять фальшивыми структурами, которые призваны имитировать диалог с народом. Как раз тут и появляются такие «промежуточные» организации, как, например, Общественная палата. Стоит напомнить, что ее основной задачей декларировалась независимая общественная экспертиза законопроектов, выдвинутых в Госдуме. Странная цель, парламент ведь для того и существует, чтобы депутаты от общества, ответственные перед обществом и представляющие интересы общества, обсуждали и в условиях конкуренции обеспечивали экспертизу законов перед тем, как запустить их в жизнь. Будут плохо экспертировать, в ущерб избирателям, проиграют следующие выборы. Зачем им еще какой-то дополнительный «общественный» орган?

Вот если депутаты не выбираются, а назначаются, и представляют интересы не общества, а кого-то другого (новой номенклатуры?) - тогда да, такой дополнительный орган может быть полезен. Чтобы совсем уж бредовые законы отсеивать. Только много ли бредовых законов Общественная палата отсеяла? Что-то не припомню. То же самое и с Советом. Если президент раз в 6 лет (лучше бы раз в 4 года, но это уж один из тех законов, которые ОП следовало бы отклонить, да она почему-то не собралась…) держит перед населением экзамен на честных и конкурентных выборах, то ему и Совет по правам не слишком нужен. Он же сам у нас гарант конституции, прав и законов. Если плохо гарантирует - переизберут, и все дела. Если можно попранное бюрократией право гражданина защитить в независимом суде или в свободной прессе, или в органах реального самоуправления, или в избирательной комиссии, то зачем такое дополнительное учреждение, как Совет по правам?

Однако он же существует! Значит, с судами, прокуратурой, свободной прессой и самоуправлением у нас что-то не так. И сам президент это сознает. Раз такого рода «промежуточные» структуры учреждает. Верно?

Это был краткий период либеральной оттепели, когда некоторые подумали, что есть шанс изменений сверху. Пришел человек, который говорил, что свобода лучше, чем не свобода. Мне было не стыдно работать в то время в такой компании: с Алексеевой, с Аузаном, с другими людьми. Во многом поэтому я и пошел туда.

Несмотря на то, что этот орган официально называется Советом по правам человека и развитию гражданского общества, это была сугубо правозащитная организация. А развитию гражданской нации, что я считаю очень важной, но мало известной у нас темой, уделялось недостаточно внимания. Придя в Совет, я возглавил рабочую группу «По содействию гражданской консолидации этнокультрных общностей», которая позволяла начать публичное обсуждение этих вопросов. Мы организовывали семинары, экспертные совещания, на которые приглашали людей, занимавшихся так или иначе этой проблематикой. Затем распространяли новую информацию в прессе.

Не могу сказать, что полностью удовлетворен достижениями в этой работе. Сама тема, которой я занимался, была и остается пока чуждой, мало понятной всем политическим силам в России. Однако возможность начать ее публичное обсуждение было реальным достижением. Приходилось участвовать и в выездных мероприятиях, например, в Дагестане, где конфликтность на конфессиональной основе достигла высокого накала. Эту свою деятельность в Совете я тоже считаю небесполезной.

В том «медведевском» Совете людей, ориентированных на развитие гражданского общества и демократических институтов, было явно больше, чем противников. Не то что в сегодняшнем. Временный президент к заседаниям Совета, как мне казалось, относился как к сакральному обряду. Он на них очень часто бывал, внимательно всех слушал. Было видно, что он комфортно себя чувствует в компании членов Совета. Некоторые, не буду говорить кто, видели это и относились к нему восторженно, буквально как к «надеже-царю». Другие относились с большим скепсисом. Но все чувствовали, что открыто окно возможностей, и им нужно воспользоваться.

Но когда произошла знаменитая рокировка, оскорбившая меня даже больше, чем нарушения на выборах, то я стал считать неуместным свое присутствие в каком-либо органе при президенте. И я вышел из Совета, как и многие другие.

Этот Совет был гражданский в самом прямом смысле слова. Никаких благ от работы в нем никто не приобрел. Ни зарплаты, ни престижа он не давал, хотя требовал больших затрат времени и интеллектуальных усилий. Мне кажется, что тот Совет представлял гражданское общество и был адекватным своим целям. Новый Совет (постмедведевский), стал, на мой взгляд, более ритуальным и «показушным», не говоря уже о том, что он стал неизмеримо более сервильным.

У меня нет ощущения ошибочности моего прихода в прежний Совет Мне не кажется, что меня обманули. Это был мой выбор, но, разумеется, есть ощущение разочарования, как бывает всегда, когда человек на что-то надеялся, а этого не случилось. Либеральная оттепель была очень короткой и не очень теплой.

Польза какая-то от Совета была. Я и сейчас считаю, что нынешний председатель Совета Михаил Федотов делает, что может. К нему очень сложное отношение сейчас в либеральных кругах. Я полагаю, что полезную роль он продолжает выполнять. В ситуации глухой информационной блокады для людей, которые не поддерживают власть, все-таки удается через него доносить свои мысли. Ему сейчас очень тяжело. Ведь не участвовать в деле, которое тебе ничего не дает, не очень сложно. А вот остаться и продолжать там работать, еще и когда многие из твоего круга тебя осуждают, – не легко.

Некоторые в Совете сейчас находятся, потому что для них это форма служения государю. Для других – возможность не потерять какую-то важную позицию. Для тех, кто в рамках Совета что-то делает, спасает конкретных людей, это дается сейчас сложнее. Потому что они находятся в положении «свой среди чужих, чужой среди своих». Я не осуждаю тех, кто остался спасть от произвола конкретных людей.

А вот понять тех, кто пошел в Совет в 2012 году, я не могу. Я ушел, а на мое место кто-то пришел. Вот их поступок мне не понятен. Среди них нет тех, кто пришел выполнять ту единственную функцию, которую я считаю морально допустимой выполнять при любом режиме – спасать конкретных людей, как Рауль Валенберг спасал их в условиях фашизма, пользуясь своим статусом дипломата. А вот приходить в нынешний сервильный Совет, зная, что им бравируют также как когда-то Сталин бравировал Комитетом защиты мира, и делать это только для защиты своей организации или своего издания, это для меня, мягко говоря, непонятно. Мне кажется, такое нахождение в этом Совете – совершенно ненужная по нашим временам сделка с совестью.

Гражданское общество в России не состоялось, хотя какие-то фрагментарные продвижения в этом направлении есть. Какие-то сугубо правозащитные институты работают. У нас нет гражданского общества как элемента будущей политической нации. Гражданское общество должно быть не разбито на какие-то несвязанные фрагменты, а быть чем-то целым. Главная же проблема состоит в том, что общей повестки для гражданского общества у нас нет.

Зачем нужен Совет при президенте по развитию гражданского общества и правам человека? Хороший вопрос для 2015 года.

Как и всё в жизни, Совет при президенте по развитию гражданского общества и правам человека менялся и развивался. Он был разный в 1990-ые и 2000-ые, и даже в 2008-ом году он уже был совсем другой. В своё время он был нужен для того, чтобы решать проблемы, связанные с военными событиями.

В 2008-2012 годах был такой большой демократический вдох-выдох, когда туда пришли новые люди и стали задавать острые вопросы, связанные с институциональным развитием страны. То есть он вышел за рамки обсуждения только обеспечения прав человека.

Сейчас он, наверное, уравновешивает треугольник, на одном углу которого стоит Общественная палата, на другом — уполномоченная про правам человека Элла Памфилова, а на третьем — собственно Совет. Треугольник в любом случае устойчивее чего-то аморфного. Видимо, так надо.

Мне позвонили после выборов Медведева и спросили, как называется моя организация? В ответ я спросила, кого это интересует? Мне ответили, что звонят из Администрации президента. Я рекомендовала ознакомиться с информацией на нашем сайте. А потом пришло официальное приглашение на встречу Совета, куда я пошла. Так я там оказалась.

У нас была рабочая группа из меня и Кирилла Кабанова, в которой мы занимались антикоррупцией. Я очень прикладной исследователь, поэтому не в свои дела не лезла, не пыталась изобразить себя специалистом по всем обсуждаем делам. Поэтому в Совете я занималась тем же, чем и вне его. Как раз тогда в России началась антикоррупционная политика, и с помощью Совета удавалось сдвинуть с места процессы, которые зашли в тупик. Пару-тройку раз это получалось.

Наше нахождение в совете помогало решению двух фундаментальных вещей. Мы решали конкретные кейсы конкретных людей. Россия — это страна чинопочитания. Поэтому, когда я пишу официальный запрос и подписываюсь как вице-президент международного движения Transparency International, то не всякий чиновник захочет на него отвечать быстро или вообще отвечать. Но, когда я еще и указывала, что я член Совета при президенте, то реакция была прямо противоположной. В силу чинопочитания, хотя бы просто внимательно относились к запросам о случаях коррупции. Это первая фундаментальная задача — помощь людям и организациям, столкнувшимся с коррупцией. Вторая фундаментальная задача — это продвижение антикоррупционной реформы. Мы хорошо помним, что было при царе Горохе, но плохо помним, что было недавно. Сейчас уже мало кто помнит, что слово «коррупция» в российском законодательстве появилось в декабре 2008 года. Всё законодательство, благодаря которому осуществляется наша деятельность или деятельность «Фонда борьбы с коррупцией», возникла только тогда. До этого момента антикоррупционной деятельности не могло существовать в принципе. Например, закон о доступе к информации появился на этой волне в январе 2009 года.

На моей странице в Facebook c 4 апреля 2012 года весит текст моего заявления, который я опубликовала в связи с выходом из Совета. Там написано подробнее о том, что я делала. Это было осознанное решение, но всё, что там написано, правда. Получилась десятая часть от того, чего хотелось добиться. И я поняла, что есть другие места, где удастся сделать больше. Это, прежде всего, моя сегодняшняя работа.

Если бы в России существовали нормальный парламент, политические партии, конкурентные выборы, то вряд ли потребность в подобном Совете возникла бы. Были бы просто другие каналы как донесения информации и предложений до власти, так и обратной реакции. Его существование доказывает, что с этими вещами что-то не в порядке.

Что касается российского гражданского общества, то оно состоялось за эти 30 лет. В конце 1980-х я была студенткой МГУ и видела, как оно появлялось. Тогда на табуретку в толпе людей поднимался человек с мегафоном и начинал вещать об актуальных политических вопросах. Таких людей и сейчас немало. В годы Перестройки гражданское общество стало появляться, как бабочка из куколки. Многочисленные запретительные и дублирующие друг друга законы последних лет связаны как раз с тем, что гражданское общество существует, и эту бабочку не так просто раздавить. Но менее хрупкой она не становится.