Проект «Последние 30» и печатное бюро Imateka договорились о сотрудничестве. Теперь все фотографические работы, связанные с печатью изображений мы будем делать только у них.

«Последние 30» — это, прежде всего, портретные фотографии, снятые на пленочный фотоаппарат. Снимок может жить на экране компьютера, а может на бумаге. Как вы знаете, мы давно ищем пути к развирутализации нашего on-line проекта в off-line пространстве. Именно поэтому скоро наши фотографии окажутся на хорошей бумаге в интересной рамке у вас дома. Поможет нам с вами в этом печатное бюро печатное бюро Imateka.

Это отличный сервис широкоформатной печати, который и в наше кризисное время умело сочетает низкие цены, качество и индивидуальный подход.

Imateka - наш второй партнер в масштабном проекте ‪#‎кооперация30‬, в рамках которого мы сотрудничаем с кампаниями и предпринимателями из самых разных сфер. Так, мы уже кооперируемся с сетью тайм-кофеен Jeffrey's Coffee.

Мы продолжаем представлять авторов первого выпуска "Альманаха-30". Вторая из них – писатель Ольга Брейнингер. Она расскажет о себе сама.

Я родилась в 1987 в Казахстане, в городе Караганда, в русско-немецкой семье. Русская часть семьи – с Алтая, немецкая – из тех немцев, что были депортированы с Волги во время сталинских этнических чисток. В Караганде прошли самые счастливые годы моей большой семьи, которую мне пришлось покинуть, как это и должно случиться однажды, в поисках самостоятельности. Я долго жила в Москве, была иммигрантом в Германии, проживала маршруты Кафки в Праге и брала на себя ответственность за студенческие протесты в Оксфорде. Сейчас я живу в Бостоне, пишу докторскую диссертацию о Северном Кавказе. У меня за плечами передвижения по всему миру, много счастливых секунд, потерь, преображений и моментов, которые одновременно хочется навсегда забыть и не забывать никогда. Но все самое главное и интересное - впереди, и об этом пока рано говорить.

В 2014 году я пережила аддероловый передоз. Помню я это довольно смутно. В два часа дня я зашла в одну из аудиторий школы государственного управления Кеннеди в Гарвардском университете. Мы разбирали систему сдержек и противовесов политико-правовой теории, и я должна была давать презентацию.

Так получилось, что презентация оказалась провокацией, хотя у меня в планах этого и близко не было. В то лето, в антропологический экспедиции на Северном Кавказе, я читала книгу Литтелла “Чечня. Год третий”, где он пишет о разных схемах финансового распределения и сравнивает коррупцию с trickle-down eсonomics. Наивная сила и убедительность этого сравнения так поразили меня, что я пришла в класс, наполненная просветительским пафосом и желанием добраться до сути вещей. Дома я набросала на компьютере пару схем и вывела их на экран для сравнения. «Это, - сказала я, - то, как работает государственная власть. А это – то, как работают схемы отмывания денег. Почему эти два механизма, между которыми так много общего, столь различны в нашем понимании? Что заставляет нам признавать власть одного и отрицать другое, безоговорочно воспринимать что-то как благо, а что-то – как социальную катастрофу?”

Это чувство, наверное, хорошо знакомо одиозным политикам или плохим спикерам: аудитория молчала. Я хорошо знала главное правило публичных выступлений: если что-то идет не так – шути. Шути несмешно, неловко и не ожидая смеха от аудитории, просто иронизируй и заполняй тишину. Но я почему-то вышла из аудитории, и длинный коридор расплылся у меня перед глазами.

Последние несколько лет я занималась теорией национализма, которая меня разочаровала, теорией постколониализма, что разочаровала не меньше, теорией модернизации (показалась гибче), культурной зависимости, все это оказался обман, потом культурным империализмом, миросистемным анализом. Я тасовала одни и те же вопросы, как колоду карт, бесконечно гоняясь за ответами. И вот однажды посреди одержимости интеллектуальных тупиков, бессонных ночей и пропущенных дней вдруг забрезжил свет. Все нити стали завязываться в один клубок, вопросы словно бы закольцевались, и мне показалось, что я, наконец, все поняла. Что я знаю, как все устроено. В пятницу вечером я вошла в свой офис на Кэмбридж-стрит, 1730, открыла чистый Word-документ и решила написать роман – здесь и сейчас, поставив всю остальную жизнь на стоп. В душе тлели вдохновление, протест и гнев; а на столе передо мной были все вопросы поколения и полная банка таблеток аддерола.

Я глотала их одну за другой снова и снова и снова, потому что угнаться за той мыслью, что рассказывала, как и что связано в мире было слишком сложно; потому что для того, чтобы бороться со начинавшимся сниться желанием спать иначе было невозможно; потому что чувство голода отвлекало и потому что только аддерол давал возможность сосредоточиться целиком и полностью на единственном, что было по-настоящему важным: рассказать.

Через три недели последняя строчка была дописана. Пора было возвращаться к обычной жизни, и я решила идти в школу Кеннеди и делать презентацию. Не помню, о чем именно я думала, стоя перед молчащей аудиторией. Может, о том, что я во всем ошиблась. Или что вдруг страшно устала. Или что в юности перечитала Сервантеса. А, может, о том, что попытка понять, что и как устроено в мире, неизбежно обречена на крах, потому что рано или поздно все сводится к тому, что ты сталкиваешь в уме две противоположных вещи и понимаешь, что ответ – это как отталкивающеся магниты, с силой которых нужно смириться. Что ответ – это всего лишь твой выбор называть вещи определенным образом, и ответ не связан с реальностью. И еще – что поиска ответа неизбежно приводит к саморазрушению потому, что потеряв ощущение целостности мира, сложно продолжать все так, как было до этого.

Когда я пришла в себя в отделении скорой помощи, меня спросили, принимала ли я что-нибудь. Я соврала, что у меня анорексия, и меня отпустили домой. На восстановление ушло много времени. А когда я, наконец, смогла вернуться в класс, все или делали вид, что ничего не помнят, или правда не помнили. А, может, все на самом деле было не так, как представлялось в моей памяти. Сегодня так сложно уследить за тем, что было на самом деле, а чего не было.

Уверена, вы и сами понимаете, что эту историю я тоже выдумала.

Поколение тех, кто сегодня “отвоевывает” свою интеллектуальную нишу на пространстве России, бывшего Советского Союза, да и, в общем-то, во всем мире - это поколение молодых людей со “встроенным” ощущением кризиса. Если для наших старших коллег по перу, ставших свидетелями краха СССР, определяющей была травма потери, распада мира, перехода от пусть даже относительно периода стабильности к неопределенности - то нынешнее поколение – это то, чье становление всегда сопровождалось социальными катаклизмами и разрушениями, ощущением нарастающего мирового хаоса. Лейтмотивом детства было смутное понимание того, что где-то там, в Чечне, всегда идет война, что вроде бы совсем недавно существовал какой-то Советский Союз, но почти одновременно с нами его не стало, а осталось только бесконечное эхо из слухов, споров, ненависти и ностальгии. Террористические акты в Москве и по всему миру, Норд-Ост, Беслан, 9/11, Майдан, ИГИЛ, крушение самолетов, недавние события в Париже, Бейруте – это единственный мир, который мы знаем.

Постоянное нарастающее ощущение экзистенциального хаоса, как ни странно, не всегда вырастает в остро-социальную прозу. Иногда страх и ощущение распада мира переходят в обманчиво хрупкие текст с глубоким дном. Основная черта литературы нового поколения, на мой взгляд – это отчаянная попытка определить, «отвоевать» свое место во времени и пространстве вне зависимости от каких бы то ни было внешних обстоятельств - политических курсов, глобальных переворотов и прочих событий мировой истории.

Темы и вопросы, которые меня интересуют, во многом перекликаются с заявленными создателями проекта “Последние тридцать”. Место человека в глобализированном мире, поиск своего я, метание между формой и содержанием, настоящим и поддельным, и ощущение безграничного мира, который открыт и страшен этой открытостью. В Альманахе появится второй рассказ из цикла “When Mona was still there” – о героине Моне, американке с русским корнями.

Мона больна в некотором смысле «модным» в США биполярным расстройством, симптоматичной болезнью нашего времени, проявляющейся в разрыве человека с самим собой. История Моны – это помещенная в самые будничные, бытовые обстоятельства история о постоянных попытках выхода за границы своих возможностей, об ощущении, что вызовы времени огромны и требуют практически превращения в Сверхчеловека – и о постоянном сомнении и недоверию к правилам и ценностей мира, в котором мы живем.

Антон Секисов, Сергей Простаков и Сергей Карпов придумали яркий и новаторский проект. Новый подход к феномену русского литературного журнала, замена сложных и громоздких издательских конструкций форматом small media, а также поставленная Альманахом-30 задача культурного самоанализа и самооценки, определения ключевых тенденций и вопросов последних десятилетий – это чертовски здорово.

Тридцать авторов представят тексты, обрисовывающие контуры эпохи. Возможность поделиться ими с читателями, вызвать интерес, удивление или отрицание, спровоцировать дискуссию или найти согласие – это и есть та интеллектуальная работа по осмыслению современности, которой требует время.